За ротой Драгана, успешно начавшей атаку, пошел весь батальон Лебедева, а следом Жукова. Удар с двух сторон перепутал противнику все карты, и он, заметавшись, не зная, куда и в какую сторону ему направить больше огня и людей, начал психовать, для него началась предсмертная агония.

Когда полки Родимцева частью своих сил уже одолевали высоту 102, передовая танковая бригада Донского фронта, посаженная на челябинские танки, стремительным рывком обошла Мамаев курган справа и, не задерживаясь, двинулась в район заводов. Армия Паулюса в тот январский день была рассечена и таким образом оказалась в двух котлах — южном и северном. Войска Донского фронта соединились с войсками Чуйкова.

Это было великое счастье. Бойцы Рокоссовского и Родимцева, приветствуя друг друга, бросались в объятия, целовались, а кое-кто ронял горячую слезу. Восторженно-победное «ура» гудело повсюду и разносилось далеко по Волге.

Солдаты на радостях отвинчивали свои фляжки и в честь победы вкруговую по глоточку высушивали малую посудинку.

В этот день счастье победы, как море, колыхалось в каждой солдатской груди.

Спустя пять дней после расчленения армии Паулюса южный котел был разгромлен войсками генерала Шумилова. Мотострелковая бригада под командованием полковника Бурмакова вышла на центральную площадь и обложила универмаг, где отсиживался Паулюс со своим штабом. Немцы, выбросив из подвала белые флаги, запросили переговоров. Они к этому давно уже были готовы, но все еще упрямились, выслуживались перед Гитлером. За несколько часов до сдачи в плен Паулюс послал Гитлеру поздравительную телеграмму по случаю десятилетия захвата власти фашистами. Гитлер, как бы в благодарность за преданность, немедленно передал по радио приказ о производстве Паулюса в генерал-фельдмаршалы. Уже будучи плененными, Паулюс, Шмидт и Адам, введенные в штаб армии Шумилова, вскинув руки, по-солдатски хором вскрикнули:

— Хайль Гитлер!

Это было смешно и по-скоморошьи глуповато.

Русские офицеры в недоумении переглянулись. Им все это показалось наигранным, и к тому же наигранным неумело, провинциально, по-актерски беспомощно. Паулюса, его адъютанта и Шмидта долго не задержали в штабе Шумилова, их в тот же день отправили к командующему Донским фронтом генералу Рокоссовскому.

Второго февраля сорок третьего года представитель Ставки Верховного Главнокомандования генерал Воронов и командующий войсками Донского фронта Рокоссовский донесли Верховному Главнокомандующему Вооруженными Силами Союза ССР Сталину о том, что войска Донского фронта закончили разгром окруженной сталинградской группировки противника. В тот же день Верховный Главнокомандующий объявил благодарность всем бойцам, командирам и политработникам Донского фронта за отличные боевые действия.

Полки дивизии отдыхали. Странно-непривычной казалась беспредельная тишина. Целых полгода повсюду сверкало и гремело, пылало и дымилось, и вдруг — безмолвие, покой, тишина. Бойцы уже отоспались, побрились и нахохливали чубы. Офицеры не находили себе настоящего дела, а мелкие заботы по своему подразделению казались слишком незначительными.

Григорий Лебедев вместе с командиром полка Елиным поехал в Среднюю Ахтубу. Туда съезжался весь старший начальствующий состав армии Чуйкова. Командарм, противник штампа в военном деле, решил на офицерском собрании разобраться во всех делах армии, накопленных за время битвы, принять на вооружение все хорошее, добытое в труднейших условиях обороны, и отбросить все плохое, не пригодное для будущего. Доброго было много, и офицеры ехали к командующему с приподнятым настроением. Сам командующий успел уже отдохнуть. Он сходил в баню, попарился дубовым веником (березового не нашлось), постригся и принарядился. Было заранее известно, что после военного совещания командующий угостит праздничным обедом. Чуйков, кроме того, по секрету предупредил командиров дивизий и полков, чтобы они приготовили для себя погоны.

— А какие, Василий Иванович? — спрашивали командиры.

— По заслугам, — хитро ответил Чуйков. — Что заслужили, то и готовьте.

Кто похитрее, в один карман клал погоны по своему теперешнему званию, в другой — на ступеньку выше. Офицеры спрашивали, будет ли кто на совещании из Ставки Главного Командования Советской Армии.

— Непременно будет, — заверил Чуйков.

По его доброму настроению легко было понять, что Ставка что-то приготовила для их армии. Из Ставки в Сталинград прибыл генерал-полковник Щаденко, герой гражданской войны, комиссар десятой армии, а ныне начальник кадров Советской Армии. Приехал с личными наказами Верховного Главнокомандующего, о которых он до поры до времени обязан был молчать. Чуйков, в свежем, хорошо отутюженном мундире, без генеральских знаков, но с петельками на плечах для погон, веселым шагом вошел к офицерам. Командиры, как один, дружно поднялись.

— Садитесь, товарищи, — приветливо произнес Чуйков.

Командующий коротким взглядом окинул офицеров. Обычно он видел своих людей в опаленных шинелях, продранных на локтях, в сапогах с облупившимися носами, а тут иная картина.

— Не узнаю, — тихо промолвил Василий Иванович. — Честно говорю, не узнаю. — Задержал озорной взгляд на Родимцеве. — Александр Ильич, вы ли это? — Родимцев быстро оглядел свой мундир. — Не в этом дело, Александр Ильич. — Чуйков внимательно разглядывал коротко подстриженный чуб Родимцева. Тот, догадавшись, в чем дело, в некотором смущении сказал:

— Вынужденная операция, Василий Иванович. Вынужденная.

— Я понимаю вас. Глубоким тылом запахло.

— Не в том дело, Василий Иванович. Ни мыло, ни щелок не брали. Зашлаковался чуб. Пришлось скосить.

Совещание началось в свободной и непринужденной обстановке. Командующий, тряхнув плечами, стал строже. Он, минутку помолчав, вскинул голову и заговорил с легким волнением:

— Вы помните, конечно, листовку, сброшенную на позиции армии, в которой немецкое командование материло нас, офицеров (он не сказал, что ругали только его, Чуйкова), хулило и хаяло за то, что мы разрушили все правила ведения войны, разломали принципы, на которых построены боевые уставы всех армий. Да, наши офицеры и солдаты кое-что внесли новое в военную науку. В Сталинграде в нашей армии появились штурмовые группы. О них вам нечего рассказывать. Вы их сами создавали. Это наше оружие, и оно нам пригодится в будущих сражениях. — Передохнул. Обвел офицеров добрым взглядом. — А главное наше завоевание — это творчество офицеров и бойцов, их высокий моральный дух. Наши люди непрерывно развивали военную мысль, смекалку. Иначе говоря, мы были противниками заштампованных военных канонов. И за это нас (и в первую очередь меня) отпевало немецкое командование, не признавало нас тактиками и стратегами. Но мы по опыту знаем, если враг ругает, значит, мы не худо дело ведем. — Чуйков немного насупил брови, опустил глаза и, несколько помолчав, заговорил о некоторых промахах и ошибках командиров дивизий, полков и даже батальонов.

Лебедев насторожился. Он тотчас подумал: «Быть может, и обо мне что-то скажет!» Нет, о его батальоне ничего не было сказано, ни плохого, ни хорошего, и это его радовало. «Не ругают, значит, хвалят». Чуйков, закончив разбор боевых действий, горячо поблагодарил офицеров за умелые действия.

После командующего взял слово генерал-полковник Щаденко. Высокий и худощавый пожилой генерал, с очень живыми и энергичными глазами, говорил немного. Он от имени Верховного Главнокомандующего горячо поздравил офицеров армии с победой. Человек глубоких и непосредственных эмоций, чуждый дипломатических недомолвок, он восторженно отметил ценный опыт армии, приобретенный в битве под Сталинградом, сказав при этом, что этот опыт станет достоянием всей Советской Армии. Потом Щаденко объявил о наградах, а в заключение сказал:

— Товарищи офицеры, по боевому опыту ваша армия стала гвардейской, и она, заверяю вас, получит это звание. — Возникло веселое возбуждение. Щаденко, несколько помедлив, более энергично сказал: — У меня есть поручение товарища Сталина: от его имени, за него расцеловать Василия Ивановича, выдающегося командарма. — Щаденко подошел к Чуйкову, обнял и по русскому обычаю трижды поцеловал его.