— Мне, Алеша, говорили, что мама искала тебя и Машеньку.

— Искала?..

Отец рассказал Алеше все, что знал о самом дорогом для них человеке. Алеша громко крикнул:

— Жива! Жи-ва-а!

Отец с сыном поднялись и зашагали в обратный путь.

— Ты, Алеша, теперь останешься со мной.

Когда они пришли в блиндаж, начальник штаба доложил Лебедеву, что в районе батальона противник никаких действий не предпринимал, если не считать вылазки на участке третьей роты.

— Хорошо, Иван Петрович. Представляю: мой сын Алеша.

— Ваш сын? — удивился Флоринский. — Вы, Григорий Иванович, не шутите?

— А почему вы сомневаетесь?

— Немного великоват для ваших лет. Скорее всего за брата можно принять.

— Ошибаетесь, Иван Петрович. Мой сын. Будущий географ.

— Прекрасный выбор. Знаете, Григорий Иванович, не обижайтесь на меня, если я скажу, что география — самая лучшая наука. В самом деле: леса и степи, моря и океаны. Ширь, просторы, глубины океанские. А горы? Влезешь на них и полмира видишь.

— Вы, Иван Петрович, стихи не пишете?

— В зеленой молодости пробовал. Первый стих девушка приняла, а второй отвергла, вернула с припиской: «Майков давно умер. Объяснитесь прозой!»

— И вы объяснились?

— И удачно, между прочим. Простите, я забыл вас поздравить с наградой, с повышением в звании. Поздравляю. Искренне, от души.

— Спасибо. Полковник не звонил?

— Никак нет.

Раскрылась дверь, в блиндаж вошел Павел Васильевич. С ним был комиссар. Лебедев, взглянув на Дубкова, шагнул ему навстречу.

— Наконец-то! Здравствуйте, Павел Васильевич. Давно жду. Давно.

— Вот как встретились. Товарищ комиссар, ведь это знаешь кто? Сын моего друга, Ивана Егорыча Лебедева. Постой, а это кто — Алеша?

— Я, Павел Васильевич.

— И что же ты молчишь? — Павел Васильевич крепко поцеловал Алешу. — Вот нынче какая добрая молодежь пошла. Все-таки нашел папаньку? Эх, радость-то какая. Григорий Иванович, ты мне стал роднее родного. А уж про Алешу и говорить не приходится. Теперь я от вас — ни шагу. Куда ни пойду, а ночевать сюда, вроде как домой. Гриша, ты знаешь, что твой отец, Иван Егорыч, воюет на том берегу Волги?

— Как воюет?

— Лодочниками командует. И Марфа Петровна с ним.

— И мать с ним?

Лебедев, сощурившись, посмотрел на Павла Васильевича. Очень сложные чувства выражали его темные глаза.

— И жена твоя, Анна Павловна, с ним.

— И Аннушка? — Лебедев встал. Без нужды поправил поясной ремень, расстегнул ворот гимнастерки. — Через час должны быть лодки, — сказал он охрипшим голосом. — Алеша, поедешь на тот берег. Да, да — поедешь. Скажешь там… Одним словом, скажешь все, что знаешь. Собирайся.

— А я, Григорий Иванович, поеду провожатым.

Для Лебедевых приезд Алеши был неожиданным. В первую минуту не было ни слез, ни радостных восклицаний. Внезапность на какое-то время, лишила даже чувства. Алеша остановился среди землянки и не знал, к кому раньше кинуться.

— Чего вы испугались? — сказал Павел Васильевич, проходя наперед. — Ай не рады!

И тут хлынули слезы и причитания Марфы Петровны. Анна Павловна молча обняла сына. Она целовала его за всех: за мужа, за Машеньку, о которых она пока ничего не знала. Алеша для нее был смыслом жизни. И только тогда потекли по ее щекам тихие слезы, когда от сердца отвалилась окаменевшая тяжесть; и только тогда радостно заблестели ее глаза, когда с души сошла ледяная корка материнской муки. Эта ночь для Лебедевых была полна радостей и тревог. Письмо Лены читали долго. Марфа Петровна прерывала чтение рыданиями.

— Ленушка, — еле выговаривала она. — Детинка, милая. Господи, отврати ты лютую смерть от нее. Ослепи нечистого. Покарай его всеми карами. Отец! Ты что молчишь? Батюшки, дитя родного на смерть послали. О-о-о!

Когда письмо дочитали, Марфа Петровна ушла на берег Волги. Чувства и мысли унесли ее к дочери, где все стало чужим: и земля, и воздух, и солнце; где стояла сплошная ночь, темная и непроглядная. И в этой тьме, кипящей нелюдями, мечется Лена, как загнанная овечка, не зная, куда ей приткнуться, где укрыться. Много разного приходило на ум Марфе Петровне. И все только плохое. Смотрит она на сверкающую изгорбину фронта, и чудится ей, что Лена лежит на холодной стене разрушенного дома и глядит на нее затравленной зверушкой.

— Ваня! — вскрикнула Марфа Петровна.

— Что с тобой, мама? — испугалась Анна Павловна. Она сидела несколько поодаль и думала свои думы. — Тебе плохо?

Анна Павловна взяла свекровь за руки и помогла ей подняться.

На фронте внезапно установилась тишина. Это было так необычно для Сталинграда, что озадачило всех. Тишина встревожила и семью Лебедевых, Иван Егорыч первым заметил затишье. Прислонившись к старому осокорю, он напряженно вглядывался в развороченный город. Там всюду было безлюдье, тишина, спокойствие. Нехорошо стало на душе у Ивана Егорыча. Очень недоброе подумал он в ту минуту: «Отступают. Сдают город. А быть может, уже переправились на левый берег?» Иван Егорыч посмотрел на Волгу. Река текла спокойно, как будто тоже отдыхала от грохота войны; она не сверкала от взрывов, не дыбилась водяными глыбами, лишь чернела трубами затопленных пароходов да спокойно несла покачивающиеся бревна, куски разбитых переправ, полузатопленные рыбачьи лодки. Иван Егорыч заспешил к офицеру катерной переправы и напрямоту спросил его о последних новостях с фронта. Офицер, хорошо зная Лебедева, успокоил его, сказал, что тишина, действительно, немного странная, но она протянется недолго и что для беспокойства нет никаких оснований.

— Готовьте лодки к ночным рейсам, — сказал он Ивану Егорычу, закончив беседу.

Хотя офицер ничем не выдал себя, он все же внутренне насторожился больше, когда узнал, что тишина тревожит и других. Он вышел из землянки и, вскарабкавшись на прибрежный осокорь, посмотрел в бинокль на город. И не только он один вглядывался в примолкший город. На фронте в эти часы смотрели в сотни биноклей. Офицеры, словно астрономы, исследовали во вражьей стороне каждый выступ, каждую стену, каждую тропку. Противник молчал. Это было коварство, и оно не подлежало никакому сомнению, и никто не был иного мнения о временном затишье.

Генерал Родимцев полез на самый опасный наблюдательный пункт, оборудованный в мельничной трубе. Труба была в нескольких местах пробита снарядами, и в рваных дырах свистел пронизывающий ветер. Полковник Елин, опасаясь за жизнь генерала, осторожно сказал:

— Александр Ильич, могут сшибить трубу.

— Трубу? — улыбнувшись, переспросил Родимцев. — А я думал, ты обо мне беспокоишься. Ни черта не сшибут. Промажут.

Чем выше поднимался Родимцев, тем сильнее выл ветер в трубе. Здесь было холодно, и наблюдатели сидели в валенках и полушубках. Отсюда невооруженным глазом можно было видеть заводы, Мамаев курган, Сибирь-гору. Офицер-наблюдатель хотел доложить генералу по форме, но Родимцев, махнув рукой, спросил:

— Холодно?

— Терпимо, товарищ гвардии генерал-майор.

Родимцев подошел к стереотрубе. Перед его глазами лежала мертвая картина застывших нагромождений. Повсюду — камень, железо, баррикады, проволочные заграждения и никакого движения. Лишь ветер колыхал сухой бурьян да покачивал обломанные сучья расщепленных деревьев.

— Вы, товарищ лейтенант, давно здесь?

— Почти сутки, товарищ генерал.

— И за это время ничего не заметили?

— Собака выскочила из немецкого блиндажа и понеслась в нашу сторону.

— Это я знаю. Собаку поймали. Записочку принесла от немцев. Предлагают сдаваться.

Спустившись с наблюдательного пункта, генерал сказал Елину:

— Не спать, Иван Павлыч. И даже не дремать.

Не успел Родимцев появиться в своем штабе, как его вызвал к себе командующий армией генерал-лейтенант Чуйков.

По внешнему складу командующий был из тех генералов, которых не замаскируешь никакой одеждой— они всегда будут выглядеть солдатами в самом лучшем смысле этого слова. Взгляд у него прямой и суроватый. Но все его подчиненные, солдаты и офицеры, знали, что за этой суровостью стоит человек большой души, смелый и решительный, но не безрассудный, твердый и настойчивый, без упрямства, требовательный, без тщеславия. Он не дергал командиров дивизий и без нужды не вмешивался в их дела. Командующий редко вызывал их к себе — чаще сам бывал у них.