— Вторая! — командовал Иван Егорыч. — К правому борту! Третья — к левому. Товарищи бойцы! За лодку не цепляться. Всех спасем. Алеша, подавай весло тонущему.

— Есть подать весло! — Алеша подтянул измученного бойца и, перевалив его через борт, подал весло другому бойцу, едва державшемуся на воде. — Крепче держись. Крепче! — говорил он ему.

В лодке уже сидело и лежало четверо спасенных, потом стало шесть, восемь, и, наконец, хотели принять последнего. Этот, словно ослепший, не обращал внимания ни на весло, ни на лодку. Он прилип к парому и не думал с ним расставаться.

— Руки у него омертвели, — догадался Павел Васильевич. — Тащите его багром.

Алеша, скинув сапоги, бросился в воду.

— Куда ты? — испугался Иван Егорыч.

Но Алеша уже плыл к парому. Вода была холодная, обжигающая.

— Живей! — крикнул Алеша и схватил бойца за руки. Тот никак не хотел отрываться. Алеша повис на нем, и боец обреченно, с полным безразличием к самому себе, положился на волю подростка, ничего не предпринимал для спасения собственной жизни. Усталый и полузамерзший, он пошел ко дну. Алеша успел схватить его за рукав шинели. Бойца подтянули к лодке.

Паром пошел ко дну. Лодки тронулись к берегу.

В полевой госпиталь Алеша отправился со строгим бабушкиным наказом непременно привести домой Анну Павловну.

— Она, может быть, и не ела. Она у нас такая.

Из полевого госпиталя, размещенного в глубине дубовой рощи, Алеша вернулся грустным и неразговорчивым. Марфа Петровна сразу же это приметила и никак не хотела верить внуку, что мать по горло занята работой и не может покинуть госпиталь до вечера, если туда не доставят новую партию раненых. В ответ на такое объяснение она пригрозила:

— Сама пойду, если не скажешь. Пойду и все разузнаю.

Тогда Алеша попытался отделаться полуправдой:

— Ничего страшного, бабушка, мама просто ослабла.

— Да что с ней, что?

— Да ничего, бабушка. У мамы немножко голова закружилась.

— Не верю. Скрываешь. И как тебе не стыдно, Алеша.

— Там, бабушка, раненого привезли. Он должен был умереть, а мама его спасла. Понимаешь?

Когда Анна Павловна узнала, что бойцу нужна кровь, а ее в госпитале больше не оказалось, она подошла к хирургу и, узнав, какая группа крови у бойца, просто сказала:

— Возьмите у меня.

После операции голова у Анны Павловны закружилась, земля как будто колыхнулась и пошла кругом. Ее вынесли на воздух, под дерево, и там оставили на некоторое время.

— Она, бабушка, через два-три дня поправится. А боец выживет. Вот это маме в госпитале дали. Тут масло и сахар. Маме сейчас требуется хорошее питание. И больше ничего.

В землянку вошел Павел Васильевич, задумчивый и сосредоточенный. Улучив минутку, он шепнул Алеше на ушко:

— Выдь на минутку, — и удалился тихо-мирно, сказав Петровне, что идет на озерцо поудить рыбки на ушицу.

Павла Васильевича Алеша нашел неподалеку от землянки, у любимого осокоря-великана, где в его тени он частенько сиживал, обдумывая стариковские думы.

— Алеша, я уезжаю в город, — сказал он.

— Тогда и я с вами, — не задумываясь, проговорил Алеша. — Когда поедем?

— Вот переждем эту метель, — показал он на Сталинград, — и тронемся.

Павел Васильевич не точно выразился, назвав сражение метелью. Непогода, как бы она свирепо ни свистела и ни выла, все же махала пустыми руками. А здесь тысячи осколков разлетались с бешеной скоростью, заваливая асфальт улиц. Батареи, большие и малые, дивизионные и корпусные, только за первый час огневого штурма расстреляли десятки тысяч снарядов. Тысячи стволов били с той и с другой стороны.

— Едем!

— Ты, Алеша, договорись с Иваном Егорычем. Без него тебе ехать нехорошо.

Иван Егорыч просьбу Алеши переправить его в город выслушал молча. По выражению его лица нельзя было понять, что у него на душе. Ему очень не хотелось расставаться с внуком.

— Хорошо, Алеша. Я вас с Павлом Васильевичем перевезу, — сказал он с деланным равнодушием.

Близко к полуночи они сели в лодку и тронулись к сверкающему фронту.

Командующий армией Чуйков взглянул на часы.

— Тридцать шесть часов непрерывного боя, — покачал он головой.

Командующий отлично знал свою армию, испытанную в тяжелых и изнурительных боях; дивизии обрели свое боевое дыхание, свою, только им присущую железную волю, свой характер. Там, где в роте или взводе оставалось хотя бы несколько ветеранов-солдат, новое пополнение жило теми же традициями. Взвод или группа бойцов, отрезанная от своего подразделения (а так бывало не раз), продолжала борьбу, не теряя присутствия духа. Все это стоило громадных усилий воли, ума, порой кое-каких промахов, но армия, несмотря на временные неудачи, шла собственным путем, направляемая полководческим опытом.

И командующий, зная, что он кое-что сделал для армии, сейчас думал о другом. И невозможно было не думать в этих обстоятельствах, когда на армию с такой силой обрушился вражеский удар. Здесь речь шла не только о личном, хотя это тоже имело немалое значение для командарма, но главное и определяющее чувство все-таки было государственное. И оно двигало всеми его военными соображениями. И когда командующему доложили, что у генерала Медникова враг отбил дом, Чуйков сию же минуту строго спросил командира дивизии:

— Как это могло случиться?

Немцы изо всех сил старались разрезать армию в районе заводов. Для командующего это было ясно с первого же часа нового наступления. И теперь эта маленькая брешь, пробитая противником, серьезно встревожила Чуйкова.

Неприятность с домом Медникова на какое-то время внесла сомнения в его догадки и размышления. Он не мог ограничиться одним, очень простым и понятным приказанием: «Держись. Дом отбери». Это очень легко: одному приказал «держись», другому — «держись», третьему — «держись». В этом случае, командующий, сиди у себя в блиндаже и распивай чаи.

Сражение продолжалось уже двое суток, а Чуйков все еще не знал, все ли силы немцы ввели в бой, какими резервами располагает противник, какие он готовит новые удары. У Паулюса была свобода маневра. А Чуйков закрепился на маленькой полоске земли. Он вернулся к своему столу и попросил к телефону члена Военного совета фронта Чуянова.

— Здравствуйте, Алексей Семенович, — поздоровался Чуйков. — Как ваш грипп? На исходе?.. Нет, я здоров. Здоров, Алексей Семенович. Вылечен от всех болезней до самой смерти. Что? Повторите, немножко глохнуть начинаю. Нет, нет. Только-только во вкус жизни вхожу. Командующий у себя?.. Ко мне собирается?.. Алексей Семенович, у меня к вам опять та же просьба — насчет огонька. Не обижайте при дележе. Имейте в виду, что если этот бал-маскарад затянется, я совсем прогорю, бойцы останутся при одних кирпичах и железках… Да, да. Нет, нет. Да, точно. Дом потеряли. Временно… Нет, никакого отступления. В доме, в подвале, просто никого не осталось в живых… Совершенно правильно, Алексей Семенович, еще одна просьба — о пополнениях. Очень прошу. Я об этом буду говорить с командующим. Андрей Иванович, надеюсь, поймет меня, но и вас прошу…

Командующий, закончив разговор с Чуяновым, пригласил к себе начальника штаба Крылова. Николай Иванович пришел с рабочей схемой по всему фронту на 20.00. Он доложил, что изменений в обстановке не произошло.

— На флангах дело ясное, — проговорил командующий.

— И в районе заводов картина понятная, — показал на схему начальник штаба. — Замысел у противника остается прежним.

— Разрубить на куски и бить по частям? — Чуйков продолжал рассматривать схему. — На нас здесь навалилась вся техника Европы.

— И весь опыт, приобретенный противником за три года войны, — добавил Крылов.

— И весь опыт лучших германских армий с лучшими генералами во главе. Да-а-а, — неопределенно произнес командующий. И, подумав, спросил у Крылова: — От Лебедевой что-нибудь есть?

— Приняли радиограмму. Гитлеровцам объявлен приказ о длительном отдыхе, как только будет взят Сталинград. Всем солдатам — награды, а офицерам, кроме того, земельные наделы на Дону и на Волге. Ефрейтор, стало быть, спустил с цепи самого страшного зверя — награды, отпуска, поместья? Это уж не только «Хайль Гитлер», а с прибавкой: «Хайль Гитлер, даешь поместья». Новые нотки завизжали.