Часть 10

Никак не отпускала Андрюху Молчанова чудесная иноземная машина, делающая волшебный напиток. Обдумывал помяс, как сам такую машину построит, да только лучше. Вычерчивал на песке детали.

— Брага? Да хоть вот. Пашеничка. А змея чугунного надо запустить.

И начал Андрюха на песке выдумывать змеевик для своего перегонного куба. И так замечтался, что совсем не заметил, как его окружили три дюжих хлопца.

— Здорово, Андрюх.

— Чего ты, не пужайся. Не дело это пуганым помирать.

— Эй! Погоди! — на всех парах спешил Рыбка. Был он весел.

— Кончать его будете, хлопцы? Хто последний?

— Ты кто?

— Так это возчик тутошний. Перевожу с того света на этот. Поедешь?

С татями казак расправился быстро. В одной руке рогатка, в другой пистоль, к дулу которого был прикреплен топорик. Первому рогатку воткнул в шею, второго подрубил под левый сосок. Третьего задавил его же плеткой. Все закончилось так быстро, что Андрюха не совсем и понял, что произошло. Он спросил.

— Так я пойду.

— Так иди. — согласился Рыбка. — Только со мной.

Перед Шуйским поставили всех мальчиков. Всех что смогли найти в хозяйстве Афанасия Нагого. Князь присматривался, сравнивал с тем худым, крючконосым лицом, которое увидел в церкви. Не сходилось. Последним Шуйский осмотрел толстого, обсыпанного конопушками, рыжуна и остановился перед Афанасием.

— Нашел? — усмехнулся Нагой.

— Служба. — вздохнул Шуйский. — Пех. Давай этого.

Приставы подвели избитого в кровь, раздетого человека. За ним шел палач в кожаном переднике. Шуйский поморщился.

— Говорил же. Умойте и новую рубаху оденьте. Смотреть страшно.

— Обижаешь, княже. — проворчал кат. — Если бы я тебе терем сладил, разве ты бы его прятал? Я свое ремесло во как знаю.

— Вот ты. — развеселился князь. — Твое ремесло особое.

— Не хуже чем горшки лепить. — не уступал кат. — Потому что нужное.

— Давай сюда. — позвал Шуйский. Приставы толкнули вперед избитого человека.

— Узнаешь, Кудря? — спросил князь. — Про кого на торжище говорил.

— Нет его здесь — с трудом проговорил Кудря. — Выдумал я все.

— Погляди, если выдумал, до смерти забьем.

Кудря замотал окровавленной лохматой головой.

— Выдумал все. Скучно было.

— Играешь, холоп? — понял для себя Шуйский.

— Живу… Пока живется. — очень гордо и смело выглядел теперь Кудря. Поблагородней природного Рюриковича.

— За кого ты нас принимаешь, князь. — возмутился Афанасий. Они стояли у возка Шуйского. Терентия увел кат, чтобы закончить свое дело.

— По-твоему, мы ребятенка какого-то убили, а племяша спрятали до поры? Кто ж нам поверит, когда время придет?

— Кудрю видел? — туманно ответил князь. — То-то и оно.

И до Макеевны дошло дело. Ждала в толпе перед Судейским шатром своей очереди. Рассказывала толпе.

— Чего тягают? Свояк наш Климентий Мятный Нос седни утром из Нижнего вернулся. Передохнуть не успел, а уже пристав у окошка. А что Климентий здесь может знать, коли он все время в Нижнем проваландался.

Один из приставов потянул Макеевну к шатру.

— Куда тянешь, москаль? — отбивалась Макеевна. — Калитку сначала закрой. Выпустил гуся своего всем на потеху.

Под общий смех пристав начал интересоваться своими штанами. Макеевна вбежала в шатер, огляделась быстрым взглядом, искала к кому прислониться. Встала против своего жильца Акундина. Тот поднял глаза и поменялся в лице. Обреченно повертел головой: кому бы передать такое счастье? Все были заняты. Со вздохом Акундин принялся за работу.

— Имя. Звание.

— Будто не ведаешь. Акундинка? С утра так такой теплынький был. Матухной называл за стряпню мою ненаглядную.

— Нападки ваши отвергаю, Макеевна посадская вдова. Имя и звание.

— Тьфу, ты! Молох всепожирающий. Пиши. Колупалов Ефграфий сын Свинохрящев.

Акундин записал, ничего не возражая.

— Акулина Макеевна Федоровна. — и добавил. Вслух. — Дурака гоняете?

— С тобой на пару. Шиш тебе теперь мой законный угличский, а не пирожки медовые на вечерю.

На них стали оборачиваться. Акундин заторопился.

— Что по делу знаешь? Что с Дмитрием случилось?

— Меня при том не было. А знаю то, что и все знают. В падучей бился и на ножик накололся.

— Все, хватит. Теперь свободна, Макеевна.

— Ты бы для порядка еще чего спросил. А так, кажется, что и не стоило вам в Углич ехать. Может вы в Москве виноватых назначили.

— Молчи, Макеевна. И я этого не слышал.

— Не слышал. Может ты и про Русина Ракова не слышал?

Акундин зашипел.

— Тихо ты. Совсем с ума сошла. Нельзя про это. О себе не думаешь, о сыне подумай.

— Что ты, Акундинушка. Распетушился. Тебе на вечерю пирожки с капустой или горохом?

— Иди, иди.

— Поняла с горохом. Пошла я Акундинка.

Макеевна отошла, а перепуганный Акндин орал ей вслед.

— Не сметь. Какой я тебе, Акундинка! Я писец. Приказной писец.

— Это еще посмотреть какой ты… — последние слова Макеевна произнесла совсем не слышно.

— Молчать… Я мурзе татарскому Неплюю ложки золотые возил… В самый Касимов. А ты меня Акундинкой.

Акундин встал, потом сел и пытался успокоиться. Перед ним уже новый свидетель стоял.

— Имя, звание.

— Так золотари мы природные. Говняшку по дворам собираем.

— Имя. — прогудел Акундин. Схватив нос двумя пальцами.

— Крутов. Акундин.

Писец зло бросил перо на стол.

Маленькую домовину с царевичем вынесли из городского собора и через согнанную толпу пошагали в сторону кладбища. Царицу с двух сторон поддерживали братья. За Нагими шло высокое посольство. Мария рыдала громко и пронзительно. Так что выходило совсем ненатурально. На кладбище все закончилось быстро. Быстро прочитали молитву, быстро попрощались. Разве что Василий Шуйский задержался у гроба. Смотрел на бледное теперь навсегда юное лицо и длинный, ровный порез на голой шее. В руках у князя глиняная свистулька — подарок царя Федора. Князь стоял в задумчивости, перебирал свистульку в руках, наконец, решился. Спрятал игрушку в широких рукавах.

Издали за похоронами наблюдали Рыбка и Каракут.

— И не жил вовсе, малец, по-своему. — посочувствовал Рыбка — Чужую жизнь топтал. Вот и не сошлось.

— Андрюху хорошо спрятал?

— Так хорошо, что забыл куда.

— Вечером к лекарю иноземному наведаться надо. Про кобыльник распросить.

— Не верю я.

— Чему не веришь?

— Не верю, что не знал он, из чего царевичу снадобье готовил.

В покои царицы Марии Нагой ворвался брат Михаил. Не говоря ни слова, прошел мимо и начал со злостью разбрасывать готовые к выходу одежды.

— Что ты делаешь? Что?

— Лалы где? Яхонты?

Нашел шкатулку и открыл. Переливались драгоценности, тускло блестели золотые украшения. Михаил захлопнул крышку, а царица вцепилась в брата.

— Не дам! Не сметь!

Михаил отмахнулся. Освободился от слабых объятий. Тяжело задышал прямо в знакомое лицо.

— Надо, сеструха. Вот так вот надо… Вылузгину дадим, князю… Митрополита не обидим.

— Не поможет… Не поможет.

— От костра убережет… Слышишь? Что цацки твои, коли семья гибнет?

Каракут наведался к Тобину Эстерхази в его лабораторию в летней недостроенной поварне. Смотрел, как лекарь смешивал в колбе разноцветные компоненты. Причмокивал.

— Гауделюс. Где он у меня?

Лекарь взял с полки тонкостенную стеклянную бутыль.

— 7 капель.

Добавил в колбу. Задумался и долил в колбу все содержимое бутыли. Поставил колбу на огонь и спрятался за металлическим щитом с прямоугольным окошком. Колба нагревалась, и ничего не происходило. В это время в лаборатории появился Каракут.

— Что? — удивился лекарь. — Ты кто?

— Забыл, наверное, лекарь. Я Федор Каракут. Казак Сибирского посольства.

— И чего тебе надобно, казак Каракут.

Федор осмотрелся. Поднял со стола увесистую железку.

— Череподыр какой у тебя знатный. Мастера Скудетто литье.

— Знаешь? Откуда, удивительный казак?

— В Венеции. У Матео Барабанти учеником три года в ошейнике проходил.

— Ты знаешь маэстро Барабанти?

— Знаю? Когда старик сломал ногу, он только мне доверил накладывать шину.

— Не верю. Маэстро Барабанти — это священный трепет для всех кто посвящен в магию четырех элементов. Чтобы он доверил свое здоровье какому то московиту почти татарину?

Каракут улыбнулся.

— Знакомый припев.

— И ничего смешного. Разве есть среди вас знающие врачеватели? Разве способны вы создать что-то сложно-великое? Вот ты? Казак. Знаешь ты рецепт декохта из зубьев анатолийской ехидны и слез кападокийских девственниц для лечения волнующего прострела?