А в большом опустевшем доме в Глендейле Бонни, холодная, оцепеневшая и почти столь же безразличная ко всему, как ее мать в Голливуде к восторгам и пересудам своих завистниц и поклонниц, готовилась к последней церемонии, пока Клотильда, чьи пухлые щеки и выдающийся галльский нос казались постоянно опухшими от слез, одевала ее в великолепное траурное платье — хотя Бонни в прошлом часто выражала протест против публичных демонстраций скорби и типичных голливудских похорон, — одевала без всякой помощи со стороны Бонни, словно и впрямь обряжала покойника.

В осиротевшей копии рыцарского замка на Беверли-Хиллз Тай проклинал Лаудербека в перерыве между парой очередных глотков бренди, не желая бриться, настаивая на спортивных брюках и куртке просто в пику проклятым стервятникам, так что Алан Кларк и поспешно созванная компания мускулистых приятелей вынуждены были в конце концов скрутить его по рукам и ногам, пока Лаудербек водил электрической бритвой по его щекам, а доктор убирал графин с коньяком и заставлял Тая проглотить вместо бренди таблетку люминала.

Потом Тай и Бонни встретились над величественными гробами в погребальном зале, превращенными в гигантскую клумбу из только что срезанных живых цветов, число которых росло и увеличивалось до такой степени, что и они сами, и покойники, и служащие морга, и священник стали похожи в конце концов на фигуры на карнавальной колеснице во время ежегодного праздника цветов. Епископ прочел великолепную проповедь, изобилующую такими перлами красноречия, как «воля Провидения», «дорогие усопшие», «безвременная кончина», «безутешные родственники и друзья». Инспектор Глюке буквально высмотрел все глаза, выискивая в толпе преступника, исходя из функциональной теории, что тот не может не прийти на похороны своих жертв, но так ничего и не увидел, хотя очень пристально глядел на Джо Ди Сангри Алессандро, присутствовавшего здесь и походившего на маленького итальянского банкира в своем строгом утреннем пиджаке и полосатых брюках. Жаннина Каррель, чье великолепное сопрано как внутри, так и вне стен «Метрополитен Оперы» было непревзойденным в исполнении «О, эта сладкая тайна жизни», прочувственно спела «Ближе к Тебе, о Господи» в сопровождении всего состава мужского хора студии «Магна», участвовавшего в супер-мюзикле «Споем эту штучку». Лу Бэском даже не зашатался под тяжестью своей доли веса гроба Блайт, что свидетельствовало о его выносливости и стойкости, ибо он высосал с воскресенья пять кварт шотландского виски, и его дыхание могло бы вызвать головокружение и тревогу даже у опоссума.

Среди прочих людей, шествовавших за гробами, были Луис С. Селвин, исполнительный президент компании «Магна», один бывший мэр, один бывший губернатор, три выдающиеся эстрадные звезды (отобранные Сэмом Виксом на основании последнего общественного опроса, проведенного Полой Пэрис для газетного синдиката, на который она работала); президент Киноакадемии; бродвейский режиссер-постановщик в Голливуде, выпускающий комические короткометражки; Рэнди Раунд, знаменитый бродвейский обозреватель, для которого ни одна компания этой страны кино не была запретной зоной; очень важный чиновник из банка и специальная делегация из Монашеского клуба. В общем, толпа была довольно значительная.

Спустя целую вечность моторизованная процессия, состоявшая из «Изотт-Фраскини», «Роллс-Ройсов», «Линкольнов» и изготовленных на заказ «Дюзенбергов», сумела добраться и проникнуть в «Мемориальный Парк» — что по-голливудски соответствовало кладбищу, — где настоящий океан скорбящих почитателей таланта безвременно, усопших шумел и гудел, вздымаясь нетерпеливыми волнами в ожидании погребальной церемонии. Епископ, который казался неиссякаемым, отслужил еще один молебен в сопровождении хора чисто вымытых мальчиков в великолепных стихарях и с ангельскими лицами. Еще тридцать одна женщина упала в обморок, и кареты скорой помощи незаметно и безостановочно подъезжали и отъезжали от места грандиозного действа. Одно гранитное надгробье было свалено на землю, а два каменных ангела навеки лишились своих левых рук. Джек и Блайт были опущены рядом друг с другом в скорбно украшенные еловыми ветками могилы, усаженные по краям гигантским папоротником и засыпанные доверху венками из белых лилий. Бонни, не замечая руки Чудо-мальчика, стояла молчаливая, холодная, строгая и безучастная, наблюдая, как ее мать совершает свой последний уход со сцены, где разыгрывается вечный драматический спектакль под название Жизнь. Тай стоял в одиночестве с опущенными плечами и невыразимо горькой усмешкой на губах, следя за тем, как его отец совершает тот же прощальный уход. В конце концов все практически — не совсем, однако, — закончилось. Единственной частью траурного туалета, которую Бонни оставила на память грядущим поколениям, был сухой черный батистовый платочек, выхваченный из ее руки какой-то толстой женщиной в соболях и с маниакальным взглядом, когда Бутчер вел ее назад к лимузину. Тай, заметив это, утратил последние остатки выдержки и бросился на толстуху с кулаками, но Алан, Лу и Эллери с трудом оттащили его прочь. Звезды плакали и плакали, а солнце ослепительно сияло над Голливудом. В общем, все отлично провели время, и Сэм Викс с чувством заявил, вытирая испарину под своей черной повязкой на глазу, что все было — другого выражения не подберешь! — просто великолепно!

Но как только Бонни удалилась на безопасное расстояние от всевидящего ока толпы, она дала волю горьким слезам, спрятав лицо на груди и сотрясаясь от рыданий в объятиях Чудо-мальчика, пока лимузин пробирался в густом потоке уличного движения, пытаясь улизнуть от преследовавших их автомобилей ненасытной прессы.

— О, Бутч, все было так ужасно! Совсем как на п-параде роз. Удивительно, что они не п-попросили меня спеть что-нибудь п-по радио!

— Все уже позади, дорогая. Забудь про это. Все уже прошло!

— И дедушка не приехал. О, я его ненавижу! Я сама звонила ему сегодня утром. Он отказался. Сказал, что очень болен. Что не может выносить похорон, и что я должна попытаться его понять. Его родная дочь! О, Бутч, я так несчастна!

— Забудь этого старого сухаря, Бонни. Он не стоит твоих переживаний.

— Я надеюсь, что никогда больше его не увижу!

Когда они прибыли домой в Глендейл, Бонни извинилась и отослала Бутчера прочь, и приказала Клотильде захлопывать дверь перед носом любого, будь то друг или враг, кто бы ни постучал. А сама она заперлась в спальне, всхлипывая и пытаясь, как ни странно, отыскать успокоение в толстой пачке корреспонденции, оставленной для нее Клотильдой.

Тай, которому пришлось кружным путем добираться до Беверли-Хиллз, сменил открытый бунт на угрюмое замкнутое молчание; его сопровождающие благоразумно оставили его на попечение Лаудербека и удалились. Но едва он успел пропустить третий стаканчик бренди, как зазвенел телефон.

— Меня нет! — рявкнул он Лаудербеку. — Ни для кого, слышишь? Я покончил навсегда с этим городом! Я покончил со всеми, кто в нем живет! Здесь все насквозь фальшиво, безумно и порочно! Пошли того, кто звонит, ко всем чертям!

Лаудербек воздел к потолку страдающий взор и произнес в телефонную трубку:

— Извините, мисс Стьюавт, но мистева Войла...

— Кто? — завопил Тай. — Погоди! Дай сюда трубку!

— Тай, — сказала Бонни таким странным голосом, что его охватила холодная дрожь. — Ты должен приехать сюда немедленно.

— Какого дьявола случилось, Бонни?

— Прошу тебя. Поторопись. Это ужасно важно.

— Дай мне три минуты, чтобы переодеться!

Приехав в дом Бонни, Тай обнаружил Клотильду плачущей у подножья лестницы, ведущей из холла на второй этаж.

— Клотильда, где мисс Стьюарт? Что происходит?

Клотильда заломила свои пухлые руки:

— О, мсье Ройаль, это в самом деле вы? Мадемуазель поистине сошла с ума! Она там, наверху, все переворачивает вверх дном! Я желала позвонить мсье Бутчерру, но мадемуазель пригрозила мне. Elle est une tempête![41]