Когда его отец, майор Коста Свилар, не вернулся с войны 1941 года, когда разнеслась весть, что он погиб и что видели ночью крестьянина, гнавшего по мосту через Ибар барана, одетого в майоров гунь[7], мать опустилась на край кровати и так просидела несколько недель, будто собралась за мужем. Но этого не случилось. И когда даже сны ясно показали, что его нет в живых, она открыла свой дом плакальщицам — тем суровым женщинам, которые посвятили себя мертвым так, как врачи живым, передавая свое умение и опыт из поколения в поколение. Плакальщицы приходили всегда из той деревни, где не было своего погоста, ибо все умирали на каторге или вдали от своих могил, погребенные в мутных волнах моря. Женщины молчали или говорили так, будто держали во рту монету, шепотом сообщали, что нельзя зачинать дитя в то лето, когда не плодоносят ореховые деревья; они умели отводить страх от ужасных сновидений, а когда у младенца развязывался пупок, сжигали в чашке шерстяную нитку и клали ее на животик. Они не спрашивали про возраст покойника (говорили: «Разве годы хороним?») и во время обряда жертвоприношения садились за другой стол, где и причитали.

— Смерть — тяжкий труд, как пахота, в человеке все напрягается от этой работы, — добавляли они. — А возле усталого труженика надобно постараться, все-то сделать ко времени и как положено.

И сразу же брали дело в свои руки. Кутью не смели варить домочадцы усопшего, только кто-нибудь из соседок, которая и потом ежегодно в родительскую субботу варила ее, а если заболеет, поручала приготовление женщине помоложе себя. Соседи-мужчины пришли заколоть барана на поминки. И каждый принес по свече. Потом внесли в дом крест в рост человека, украсили его, выкопали могилу, где схоронили одежду, саблю и фотографию майора Косты Свилара. Потом были поминки за упокой души. Мясо летающей птицы отдали детям, водоплавающей — женщинам, а четвероногих — мужчинам. Все сорок дней на чердаке дома усопшего стоял поднос, а на нем — гребень, стакан воды с сахаром и кусок хлеба с солью. Считалось: что-то мешает покойнику войти в дом, если и после сорока дней хлеб не съест соль, а вода — сахар. На Троицу к трубе музыканта прикрепляли свечу, и он играл за упокой души майора до тех пор, пока свеча не оплывала до жести. И тогда архитектор Атанасие Свилар раздал каждому по пуговице со своей рубашки.

— Он был рыжий, хотя и крещеный, да кто знает, смог ли следовать обряду. А так хоть портрет его отпели… — С этими словами женщины ушли, оставив их одних.

Прошли годы, волосы у матери поседели, подбородок отяжелел. Ночами она бродила по липкому полу и половикам — точно смазанные медом, они приставали к пяткам, и ей часто снилось, что ее постель полным-полна расколотых орехов и накрыта она, как стол, на троих. Сейчас за ее столом действительно сидели трое, но были это ее сын и внук, а не муж и сын. Атанасие был уже старше пропавшего майора Косты и все чаще думал об отце. И это путешествие с сыном он задумал не просто так, а с определенной целью, но матери об этом не рассказывал. А цель касалась именно странного исчезновения майора Косты Свилара. Атанасие решил теперь, спустя годы, попытаться наконец узнать судьбу своего отца, пропавшего без вести во второй мировой войне. Врач советовал ему поехать на море, и он намеревался вместе с сыном пройти дорогами воинской части майора.

В 1941 году она дислоцировалась на границе с Албанией. В самом начале войны майор Свилар в соответствии с планом операции «Р-41» в спешном порядке был переброшен через границу, оказавшись в глубоком тылу противника. И пока на других югославских фронтах шло отступление, его часть, стиснув зубы, наступала. Нет ничего дороже маленького успеха в большом отступлении. Этот успех навсегда унес майора Косту. По слухам, дошедшим до них накануне освобождения в 1944 году, после капитуляции югославской королевской армии след майора терялся где-то в Греции. Поэтому сын и внук Косты Свилара направились туда.

«Все рождения похожи одно на другое, а смерть у каждого своя», — подумал Атанасие Свилар и взял в дорогу свою болезнь, а его сын Никола — гитару майора, набитую довоенными монетами. Вечером перед дорогой они сидели за деревянным столом, еще теплым от съеденного супа, и, скрывая от бабушки цель своего путешествия, говорили совсем о посторонних вещах. Глядя на сына, Свилар думал о том, что парень взрослеет, и старался его понять. Детство не похоже на остальные периоды жизни. В нем есть что-то от будущего, таинственного и недоступного. Когда мы покидаем детство, оно становится таким же далеким, непроницаемым и важным, как наше будущее. Детство замыкает один этап нашего пути, подобно тому как будущее завершает другой…

— Вступать мне в партию? — спросил его в тот вечер сын.

— Не знаю… — ответил Атанасие, превозмогая неловкость. — Не знаю, да и не место здесь давать советы. Не могу же я оградить тебя, к примеру, от вторника и субботы.

— Ты тридцать лет в партии — и не знаешь? Как же так? Видишь ли, — продолжал сын, — мне, собственно, твой ответ не нужен, но, если хочешь, я объясню, почему тебе слабо ответить. Сейчас, когда столько интеллигентов во всем мире становятся красными, с тебя уже хватит. Наверное, чтобы ты захотел вернуться, большинство должно выйти из компартии? Тебе не кажется, что это снобизм?

— А тебе не кажется, что партия одним мать, а другим — мачеха?

— Да, одни чувствуют себя в партии как в родном доме, другие — как в гостинице… Чихнешь и не знаешь, где ты, так было с твоими ровесниками. В то время как у кого-то день, у тебя — ночь. Только не думай, что один ты такой. Подобных тебе полно даже в деревне — выращивают себе хлеб, надрываются, но до города так и не дошли, как ты — до деревни. Вы все надеетесь на чужого дядю, который обо всем позаботится, а ваше время еще наступит, ан нет — у вас будущего нет и не будет. На бога, говорят, надейся, да сам не плошай, вот и сидите теперь у разбитого корыта. «Мы поздно стали самостоятельными», — говорите вы. С этим не поспоришь, хотя, будь мне во время войны четырнадцать, я взял бы в руки винтовку, не дожидаясь, когда стану мужчиной. С ружьем — как с женщинами. Выбирают жену, а не мать. Вы же возлюбленных не сватали и нас рожали не с ними, все пробовали на зуб монету, прежде чем выпустить ее из рук. Не знаю, счастлив ли ты теперь, мне известно о красивой женщине, Витаче Милут, которую ты в свое время потерял из-за трусости. Я не знаю, достоинство ли жить с нелюбимой женщиной, но знаю, что ты и тебе подобные никогда не оглядывались назад, чтобы увидеть, чьи тени вы топчете. Вы и по сей день не ведаете, что рука бьющего грешна. Кроме жратвы (да и ту уже подъедаем) ваше поколение создало только живопись; художники из вас получились настоящие. Дадо Джурич, Величкович, Люба Попович, которые уехали во Францию, «Медиала», возглавляемая Шейкой[8], что подал на выезд и получил отказ, ну и другие, что остались на родине, воплотили на полотне новое время и имели право сказать: наша дочь одного возраста с нашей страной…

А если по правде, меня они не интересуют, все эти кисти и краски — не мое дело, но я не могу понять, почему вы-то к ним равнодушны. Или до вас так и не дошло, что эти художники с их картинами — достояние вашего поколения. Вам нет до них дела. А как раз они смогли почувствовать будущее не во времени, а в пространстве, отказались от абстрактного искусства, вернули на стены иконы, взяли в руки кисти из человеческого волоса и краски земли, обратили взоры к себе, словно к иконе, и там узрели вас, тех, кто их попросту не замечал. Они изобразили присутствие отсутствующего, собак, бегущих за человеком по искусно разбросанным световым бликам, поросят на анатомическом столе, заменивших трупы Рембрандта. Это был единственный случай, когда твое поколение чему-то и кому-то воспротивилось и открыто заявило о неприятии целого направления, только прозорливость их не была услышана. Остальные сделались школьными учителями, и каждый носился со своим одиночеством как с писаной торбой. Ты хоть раз спросил себя, отчего твоя жизнь осталась бесплодной, точно ты избивал змей, не сбылась, подобно снам под пятницу? Как случилось, что город, где ты родился и вырос, считает тебя изгоем, почему ты в этом городе не построил ни одного дома, почему твои проекты так и остались на бумаге, словно мушиный след? Как случилось, что твой отец, а мой дед, Коста Свилар, который не был инженером-строителем, вроде тебя, а всего лишь заурядным офицеришкой, который не слезал с коня, как случилось, что он построил два дома — один в Белграде, а другой здесь, — а ты ни одного, да, видно, и умрешь под чужой крышей?..