Монахи взяли собаку, но держали ее на корабле, ибо не полагалось безбородым ступать на землю Святой горы. Через девяносто дней собаку привезли бегу, и она ощенилась семью щенятами. Это было знамение, которого бег испугался, и, приняв покаяние, отправился к Святой горе — саблю вонзил в пень, зубы вымазал черным. За ним с пустой колыбелью, под небольшим балдахином, верхом на лошади ехала кадуна[9], одна из жен бега.
Монахи встретили их и поселили на границе хиландарского прихода, который одновременно служил северной границей Святой горы. Каждое утро жене бега приносили виноград с лозы, что росла над могилой Немани, у стены храма Введения Богородицы. Крупные гроздья словно бы окрашивали каменные плиты храма в голубой цвет.
— Если будет сын, — обещал бег монахам, — он во рту принесет огонь с моря, возжжет свечу и останется у вас до конца дней своих.
Когда надежда оправдалась и кадуна разрешилась от бремени, бег получил не одного, а двух сыновей сразу. Пришло время выполнять обещание! Не одного, а двух сыновей должен был он отдать монахам. Шло время, много яблок и орехов унесла в море вода, у бега народилось много детей, а сам он опять обратился в прежнего кровопийцу, который саблей отмеряет свои шаги.
Первенцы его росли, и люди шептались: мол, эти далеко пойдут. За их безмерной смелостью, скоро ставшей легендой, на самом деле таилась болезнь. Один из мальчиков бега понял, что не чувствует боли, ибо удар бича он замечает не по ране, а по свисту. Брат его догадался об этом по-иному. Когда ему исполнилось пятнадцать, на улице в Салониках он повстречал девушку — она украдкой в зеркальце посмотрела на него, и ее черные кудри, задев мальчика по лицу, раскровавили ему щеку. Но боли он тогда не ощутил. Только заметил на волосах девушки свою кровь. С тех пор братья узнали, что не дано им благодати боли. Единственное, что их пугало, — не заметят они, как примут смерть в сражении. В первой же битве, на которую их взял Карамустафа, они учинили такую резню, что под ними трижды меняли коней. После сражения, укрывшись в шатре под охраной, оглядели они друг друга и ощупали раны один на другом, чтобы почувствовать боль. В кровавых схватках и выискивании ран братья озверели, стали лютее своего отца, и потому никто не мог предвидеть, что однажды утром, семнадцать лет спустя, Карамустафа вновь окажется у стен монастыря, теперь со своими совершеннолетними сыновьями, чтобы вручить их монахам, как обещал.
— Кто посмел принудить бега? — задавались вопросом воины.
— Кто осмелится принять в монастырь сыновей бега? — шептались монахи по кельям. — Откроешь двери и впустишь их, а за ними останется одна пустошь…
— Никакой хитрости, — отозвался настоятель, — известно, как это делается: одному отдать ключ и деньги, другому же — крест и книгу. Одного сына бега поставить за домоправителя, пусть торгует и держит в руках монастырское хозяйство, деньги, скот и власть над землей и водой. Но креста ему не вручать. Да поменьше похвал и чревоугодия. Пусть сидит с краю стола, глух и нем, хотя и под рукой всегда, чтобы легче с ним управляться…
Второго же следует посадить на почетное место в трапезной у креста и книги, величать по имени, чаще прочих толкователей священных рукописей, чтоб был на виду, как пример для других, как человек с чистейшими помыслами… Однако ключ и кошелек держать от него подальше, властью не наделять, а все, чем владеет, пусть будет с ним. Пусть братья станут как вода и русло: будь у воды русло — потекла бы река, будь русло рекой — была бы в нем вода. Пока в братьях не будет согласия, мы сможем мирно спать. Если же братья войдут в согласие, обвенчают ключ с крестом и поймут, что они дети одного отца, нам придется вязать мулов к лодкам, и просоленные наши останки разметает морская пучина. Здесь нам не жить…
Так советовал старец, а когда в назначенный день у монастырских ворот появились сыновья бега с поводьями на шее и огнем во рту, принесенным с моря, все засомневались. Юноши переступили порог монастыря торжественно, двое слуг внесли на серебряном подносе волосы своих господ, заплетенные в косицу. Настоятель подумал и высказал мудрое предложение, удовлетворившее и бога, и бега.
— Не мы подарили тебе сыновей, — обратился монах к Карамустафе, — и потому не можем взять их у тебя. Пусть их возьмет тот, кто тебе их даровал, то есть Всевышний…
Юноши отгрызли верхушки зажженных свечей, отнесли огонь обратно в море и не постриглись в монахи…
Говорят, они погибли на реке Прут, где бились до последнего вздоха, так и не уступив друг другу в кровавой распре. Один был казначеем в турецком войске, второй — дервишем, искуснее всех толковавшим Коран.
Вечером Свилар и его спутник сидели в маленьком отеле «Фере»; над столом покачивалась лампа, свисавшая с потолка на собачьей цепи, в стаканах мерцал свет. Ионическое море было неспокойным, и ужин подали подальше от окна, потому что волна выбрасывала гальку прямо в стекла. Попивая узо[10], гусляр рассказал Свилару свою жизнь, брызгая слюной себе в глаза. Он утверждал, что глаза его похожи на глаза его жены, которая хоть и старше по возрасту, но стареет медленно и сейчас (она живет где-то в Германии) напоминает его десятилетней давности. Родом из села, гусляр в 1943 году босоногим одиннадцатилетним мальчишкой ушел в партизаны, провоевал до конца в краснозвездной титовке. А потом, однажды ночью, с ним случилось нечто, в корне изменившее жизнь. Что произошло, он не объяснил, только рассказал, как убегал домой, чтобы распахать поле, и это открылось. Напуганный этим или еще чем-то, что скрывал, он не рискнул вернуться в свой отряд и ушел к четникам[11]. Нацепив кокарду, он проиграл ту войну, которую выиграл в титовке, и вместе с немцами отступил к границе, где новые соратники по борьбе заявили:
— Не вздумай ехать во Францию. Ты слишком молод для союзнических стран, там лет через десять к власти придут те, кто воевали и победили, — ровесники твоего отца. Худо тем, чьи отцы выигрывают войну: мир никогда не будет принадлежать им. Во Франции ты все получишь с опозданием на десять лет, когда это обесценится. Поезжай в Германию, уж там-то будут нужны молодые люди, которые не несут ответственности за поражение; поколение отцов проиграло, и потому будущее за твоим поколением. Не всегда, когда лес рубят, щепки летят… Говорят, душа в человеке живет дольше, чем тело. Как борода. И тело держится на душе, как на лице — борода.
Он оказался в Германии, где неожиданно для себя стал зарабатывать живописью. Рисовал не лучше, чем свистел, зато его жена имела особенность, удивившую его с первых дней брака. Позже это натолкнуло их на технику письма, о которой в Германии до тех пор не слышали. Они были молоды, она безумно его любила, могла есть прямо из его рта, и однажды зимой, когда они возвращались домой из ресторана, все произошло совершенно случайно. Они очутились в парке, снег валил сплошной стеной, и она расписалась на снегу, водя его пенисом как авторучкой, подпись сначала дымилась, точно чай, а потом стала четко прочитываться. Этому нашли применение. Она начала фантазировать и вскоре изменила технику: пользуясь красками, рисовала на полотне картины, они подписывали их вместе и сбывали на рынке по бешеным ценам.
Отдыхая от трудов, он иногда ездил в Грецию — в Югославию путь был заказан, — ходил по монастырям, где пел под гусли о святых, овладевая искусством своего отца. Только отец пел о битвах, а он — об ангелах, деве Марии в аду, о святой Пятнице и прекрасном Иосифе. На сей раз он путешествовал в немецкой компании, покупавшей его картины. Но правду говорят: не езди с тем, с кем хочешь водить дружбу. Он им надоел, и они выбросили его из машины.
— Такое впервые со мной случилось, — закончил свой рассказ гусляр, — а за первое бритье парикмахер деньги не берет…