Вот и все о гусляре. Для него, похоже, любой свет был ярче, чем для другого, и он ничего не принимал всерьез. Глотая жутко острое блюдо, приправленное перцем из своего ожерелья, он вдруг спросил Свилара:

— А куда ты направляешься?

Этот вопрос изменил судьбу Свилара.

— Почему ты ищешь отца на Пелопоннесе? — спросил гусляр после рассказа Свилара. — В Северной Греции, на полуострове, таком узком, что птица перелетает его в мгновение ока, есть монашеское поселение, возникшее более тысячи лет назад. На Святой горе, или Афоне, как это поселение зовется в Греции, есть сербские монастыри и монахи. Я там был уже дважды и видел их. Если бы я в сорок первом году шел из Албании в Грецию, то попросил бы убежище именно в Афоне, среди земляков. Может, твой отец так и сделал… Поищи его там.

«Оторвешь комару крылья, кишки вывалятся!» — подумал Свилар о своем плане, услышав идею гусляра. Но тут же засомневался, не тянет ли его гусляр за собой, чтобы путешествовать вместе. Вечером, лежа в номере отеля и слушая, как тикает будильник на фарфоровой тарелке, Свилар раздумывал, в какую сторону податься, пока завтра не зазвенит будильник. А утром все стало на свои места: подобно тому как вошь переносит тиф, гусляр выразил мудрость, которая, подобно заразе, кружит в народе, ибо болезнь есть истина.

Как только они двинулись, выяснилось, что другого пути у Свилара нет: он мог или ни с чем вернуться домой, или согласиться на предложение гусляра. В обоих случаях он должен был идти на север, в сторону Салоник.

Пришпиленный к своему времени, точно бабочка булавкой, он так и поступил.

III

Однажды ночью царице Феодоре приснилось, что ангелы спускаются на ее ложе с зубчатыми плетьми, кнутами-треххвостками, крючьями и серпами. Ангелы принялись жестоко избивать царя, спавшего возле нее. В ужасе проснувшись от шума крыльев, царица увидела, что царь Феофил чуть живой, в синяках, с переломанными костями лежит на окровавленных ангельских перьях и не откликается на ее зов. Той же ночью все войско онемело, и шесть недель ни один военачальник не смог издать ни единого приказа и ни один воин не мог пожелать другому доброго дня. И молчание то, подобно самому громкому крику, пробудило из столетнего сна царьградский Главный храм. Царь приказал отслужить всенощную во славу Богородицы, двести жен с младенцами ввели в Святую Софию, и грудные дети отмолили грешное молоко своих родителей. И церковь церквей вновь оделась в иконы…

Когда гвозди возвратились в стены царства, а иконы — в церкви, монахи на Святой горе ввели, кроме уклада общежителей, посты затворников, или отшельников. Голод свирепствовал на Святой горе, когда все братства объединились в общежителей. Никто не пахал землю, все разводили виноград. Возвращение к двум формам бытия было необходимо, но по святогорским законам трудно выполнимо, потому что та обитель, отшельники которой однажды обратились в общежителей, никогда уже не могла вернуться к затворническому укладу. Иными словами, из общежития не было возврата. По существующим законам даже после возвращения икон и идиоритмии отшельникам не могли вернуть их прежние монастыри, обращенные в общежития. Отшельники могли жить только во вновь образованных братствах. Тогда-то греки и пустили на Святую гору варваров, чтобы те заложили там новые монастыри. Славянские монахи, только что принявшие христианство, завязав в узлы волосы по числу дневных и ночных молитв и вонзив в землю свои анахоретские посохи, ждали, пока они покроются листвой. Если дерево не принималось, это означало, что не быть им вселенскими патриархами. И тогда они уходили в отшельники и основывали новые братства. В таких условиях на месте заброшенных греческих монастырей поднимались славянские: русский Пантелеймон, сербский Хиландар, болгарский Зограф и другие. И теперь объединяли оба монашеских уклада: общежителей и отшельников. Так заселение славянами Святой горы помогло восстановить равновесие, нарушенное во времена иконоборчества. Прежнее преобладание общежителей теперь было уравновешено присутствием отшельников во вновь созданных монастырях. В каком направлении развивались славянские монашеские поселения, вскоре показал Хиландар, став одним из четырех самых крупных монастырей на полуострове. Одним из тех, что проводит ночь на вершине собственного взлета…

Исхлестав землю и воду, громы и молнии отступили. Монахи двигались за ними в повозках, полных пенистой тишины, по проторенной дороге, по которой столетиями спускались паломники с Балкан в Салоники и шли дальше на восток, в славянские монастыри Святой горы. На этой дороге можно было еще встретить ряды караван-сараев и ночлежных домов, открытых паломниками для переселенцев из славянских провинций древней Византийской империи. Семьи, из поколения в поколение поддерживавшие византийско-славянские связи, теперь открывали вдоль побережья Эгейского моря отели и ресторанчики. Оттуда был виден залив, где когда-то святой Димитрий, защитник Салоник, выезжал на белом коне в пучину моря, левой рукой придерживая поводья, правой — рассекая паруса пиратских кораблей, осаждавших город.

В полдень Атанасие Свилар и его спутник высадились в Трипити, где более тысячи лет назад Ксеркс, подняв якоря боевых кораблей, впряг в них буйволов, что паслись на берегу, и проложил канал, отделивший полуостров от суши. По нему он перетащил свой флот в самое сердце греческих вод, миновав бесноватую эгейскую пучину. Сейчас здесь полоса солончаков, где не растет трава; она отмечает путь, которым шел Ксеркс, и отделяет Святую гору от остального мира. Говорят, граница эта — вечная, как неистребима лежащая тут соль. В Уранополисе, выросшем на этой границе, путешественники оставили машину, ибо до Святой горы можно добраться только катером или пешком. Поискали ночлег, рыбу на обед и пристань, с которой завтра отойдет катер на Карею.

— Вам рыбу? — переспросил грек, потягивавший узо в редкой и бледной тени виноградной лозы. Четками он указал на башню X века. Оказалось, он посылает иностранцев туда, где говорят на языке, на котором рыба и есть рыба. Хозяина ресторана звали Василие Филактос, его жену — Василия, сербский они учили по старым, пожелтевшим проскинитариям — путеводителям по Святой горе; предки переписывали их, а потом печатали для нужд своих клиентов. Хозяин сказал, что жена сейчас подаст вино, и предложил им книгу, куда с 1886 года заносились имена путешественников. Усы Василие, как бы разделенные пополам, очень походили на брови, даже подстрижены они были одинаково.

— Это третья в нашей семье книга, — пояснил он, — две давно заполнены.

Руки его жены напоминали пышное дрожжевое тесто с глубокими ямочками на локтях. Она была так прекрасна, что к ее красоте не мог, видно, привыкнуть и родимый супруг. Василие рассказал, что жена — существо необычно редкого духа, жизнь ее поделена на большие отрезки времени — мысль, рожденную сегодня, заканчивает завтра, день у нее из двух дней и ночи, она соединяет их вместе, зато потом спит целых сорок восемь часов. Василия налила гостям вина, сказала, что оно настояно на смоле и на травке, от которой высыхают слезы и приятно пульсирует в ушах ток крови, переменчивый, как накаты моря, и похожий на тягучий, как резина, гекзаметр, который запоминается, даже если не знаешь греческого языка. Полагают, варвары, опьяненные этим вином (а оно упоминается еще в «Одиссее»), заговорили гекзаметром — до того, как научились по-гречески. Заметив, что Свилара смущает странный запах вина, Василия сказала, точно причесала его взглядом:

— Никогда не отказывайтесь от первого глотка! Есть блюда, чей вкус можно оценить только после третьего или последнего куска. Есть вина, о которых можно судить только на второй или на третий день…

Она жарила рыбу в кукурузной муке, а отдельно для себя — на сковородке с кривой серповидной ручкой — маслины в сыре и большой, обвалянный в сухарях цветок бузины.