Я продолжал бы вышивать гобелены, но в 1918 году в Финляндии произошла пролетарская революция. Монархисты стремились ее задушить. Начались массовые аресты, расстрелы. Жизнь стала кошмарной, как в аду, коллекционерам было уже не до покупок образцов тюремного искусства. И я покинул Финляндию.

— А за что ты сидел в тюрьме, дедушка? — спросил Богуле.

Илко прочистил трубку палочкой, засыпал в нее табак, примял его пальцем, закурил и сказал:

— Как тебе объяснить… В общем, дело было так. Приехал я в Финляндию, скитался там без работы. Ночевал в склепе на кладбище. Он просторный, как комната, мне там было хорошо. Однажды в холодную погоду запалил я вязанку хвороста, чтоб обогреться, тут-то и открылось мое убежище. Вызвали меня в дирекцию кладбища. Спросили, кто я и откуда, зачем приехал. Узнали обо мне все, пожалели и предложили работать могильщиком. Я согласился.

Как-то хоронили женщину. Дочери покойной стало дурно — помутилось в глазах, подкосились ноги, и, если бы я не подхватил, упала бы она в разрытую могилу и разбилась. Люди забеспокоились, терли ей шею, виски — ничего не помогало. Тогда я дотащил женщину до водопроводной колонки, сунул головой под струю. Она очнулась. Ее посадили в машину и увезли домой.

На следующий день, придя на могилу матери положить цветы, моя «пациентка» отыскала меня, поблагодарила и вручила деньги, попросив следить за могилой. Через несколько дней пригласила к себе домой пообедать. Вместе со своей бабушкой расспрашивала меня, откуда я и как стал могильщиком.

Я рассказывал, а они смотрели с сочувствием. Потом снова приглашение к обеду. На этот раз бабушки не было, и гостеприимная хозяйка сказала: обедать будем, когда вернется бабушка, а пока располагайтесь как дома, хотите — примите ванну, хотите — устраивайтесь на диване. Я так и сделал — принял душ и растянулся на тахте. А она налила в рюмочки вина, села рядом. Мы чокнулись, выпили. Рюмки наполнились снова. Мы опять чокнулись и опять выпили. Девушка подсела поближе. Ее длинные распущенные волосы коснулись моей щеки. Меня охватило волнение, кровь взыграла во всех жилах. Я гладил ее по голове, перебирал пряди волос. Она не противилась. Я поцеловал ее, ответом была поощряющая улыбка. Страсть туманила мне голову, я крепко сжал ее в объятиях и увлек к тахте. И тут она закричала, да так громко, что услышали соседи из квартиры напротив. Вбежали в комнату и увидели, как я ладонью зажимаю женщине рот. Когда появились люди, она с силой оттолкнула меня. Соседи вызвали полицию. Я думал, этим все кончится, а оказалось, что меня ждет суд.

На суде ее адвокат заявил:

— Изнасилование — тягчайшее преступление. Для женщины это — страшная травма, шок с опасными последствиями. Требую самого сурового наказания…

Мой адвокат возразил:

— А разве есть уверенность, что не она сама дала повод? Откуда нам знать, замышлялось насилие или все было по обоюдному согласию?

— Если это так, то жертва не звала бы на помощь! — закричал ее адвокат.

— Если было физическое принуждение, у потерпевшей должны быть какие-то следы: раны, синяки, царапины. Вот тогда можно заключать, что мой подзащитный — насильник.

— Моя подзащитная находилась в шоке и не могла сопротивляться, — не сдавался ее адвокат. И предложил допросить свидетелей.

Свидетели рассказали все, что видели.

И снова прения сторон. Мой адвокат:

— Мы услышали о том, что увидели свидетели, зайдя в комнату. Но они не могут знать, что происходило перед их приходом. Им неизвестно, что хозяйка дома предложила гостю принять ванну, располагаться как дома. А потом села рядом с ним, подносила рюмочку, кокетничала. Неудивительно, что, как всякий мужчина, мой подзащитный «загорелся».

Адвокат другой стороны пытался обратиться к эмоциям судьи.

— Представьте себе, господин судья, что кто-нибудь посягнул на честь наших жен, дочерей. Что бы вы тогда чувствовали? Как бы поступили с преступником? Бедная девушка опозорена. О ней пойдет дурная слава. В округе на нее будут смотреть как на белую ворону. — Тут этот краснобай повернулся ко мне: — Если в вашем сердце осталось хоть что-то человеческое, то вас должны душить угрызения совести за содеянное!

— Прошу учесть: мы не в доме для перевоспитания несовершеннолетних, — вмешался мой адвокат. — Мы в суде, где нужны факты, доказательства.

Но суд принял сторону «потерпевшей» и признал меня виновным, приговорив к двум годам тюрьмы. Однако через несколько месяцев сама «жертва» стала хлопотать о моем освобождении. Я так и не знаю, почему. То ли совесть заговорила, то ли она решила замять эту историю, чтобы прекратились разговоры и ничто не бросало тень на ее девичью репутацию… Не было счастья, да несчастье помогло — в тюрьме я научился вышивать, — заключил Илко.

Богуле слушал его, приоткрыв рот, увлеченный рассказом и гордый тем, что дед говорит с ним как со взрослым.

X

Церковный колокол зазвонил очень рано. Всполошились птицы, прятавшиеся в звоннице, перепугались, закружились с криком под куполами. Начало светать, но утренние сумерки еще не рассеялись. Сельская улица напоминала в этот час театральную декорацию — кулисы, расписанные мрачными красками для придания драматизма спектаклю.

Когда совсем рассвело, люди потянулись в церковь. Священник встретил их как-то странно. Он пренебрег обычным ритуалом, который предписывает сначала надеть епитрахиль, потом взять кадильницу, а потом, постояв некоторое время спиной к прихожанам, повернуться к ним лицом, водрузить на возвышении молитвенник, осенить его крестом и приступить к чтению. На сей раз ничего этого не было.

Батюшка остановился у алтаря, строго оглядел собравшихся, как судья оглядывает зал суда, и сердито начал:

— Нечестивый попутал ваши души. В них скопище пороков: злость и блуд, похоть, чревоугодие, двуличие, ложь. Иные из вас зарятся на чужое добро, совершают прелюбодеяния. За нечистую жизнь господь накажет. Он уже предупреждает вас. Сначала ниспослал дым на горе, а потом может быть и похуже… Помните огонь, который над Содомом увидел святой Иоанн Богослов?

— Отче, — прерывает его Оруш, — если человек отринет от себя все пороки, о которых ты сказал, то что же от него останется?

— Останется праведник, — ответил священник.

— Скот это будет, а не человек, — сказал Оруш.

— Что-о? — вскинулся священник.

— Не слушай его, отче, он пьян, — крикнул кто-то.

— Вон! — зарычал настоятель Орушу. — Чтоб я больше не видел тебя в храме!

— Ну и не увидишь, отче, — отозвался Оруш. — Когда-то в озерном городе было триста шестьдесят пять церквей, чтобы люди могли каждый день в году молиться в другом храме. Были такие, кто не заходил ни в один. И чем им было хуже?

— Вон! Антихрист! Еретик! — Священник готов был броситься на вольнодумца, вышвырнуть его на улицу.

Но Оруш вышел сам.

А к священнику обратился кто-то из прихожан:

— Продолжайте, отче. Господь посылает беду, господь и указывает выход. И не его вина в том, что наши души непонятливы.

Священник, успокоившись, слегка дрожащим голосом начал читать «Откровение Иоанна Богослова»:

— «…первый Ангел вострубил, и сделались град и огнь, смешанные с кровью, и пали на землю, и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела.

Вторый Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море, и третья часть моря сделалась кровью.

И умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла.

Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод.

Имя сей звезде Полынь, и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.

Четвертый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была так, как и ночи.