— Ну и Тане! Встал ни свет ни заря и пошел за цветами?

— А вы когда-нибудь видели такой цветок? — задавал он им вопрос, протягивая пламенеющую диковинку.

Люди разглядывали ее, поворачивали, нюхали. Кто-то говорил: «А я такой уже видел». А другие: «В первый раз вижу».

Тане пояснил:

— Знаете ли вы, что это за цветок и как он называется? Вул-ка-ни-че-ский! Появляется перед извержениями!

Люди бледнели и поднимали глаза на клубы дыма, которые сливались с тучкой, низко нависшей над холмом. Всем казалось, что дым прибывает.

Утром деревенских жителей ждала новая тревога. Окна потемнели от дымного налета и копоти. Через такие окна само солнце выглядело помутневшим и почерневшим.

Люди лишились сна, бродили ночами по дому, по двору, по деревенским улочкам, хватая воздух ртом, как рыбы, выброшенные на берег. Встречая таких же полуночников, жалующихся на бессонницу, головную боль, расходившиеся нервы, люди чувствовали страх. Земля словно вздымалась ввысь, а небо низвергалось, и человек будто парил где-то в облаках.

Походка у жителей Дувалеца стала шаткой, они хватались друг за друга, чтобы удержаться, земля уходила из-под ног.

А потом на всех напала икота. Начинал один, издавал какой-то петушиный клекот, ему вторил другой, и так икота передавалась дальше — каждому. Чтобы унять ее, люди сосали хлебную корочку, пили воду, придерживали рукой кадык.

Пришел четверг, и сельчане собрались в амбулатории, расположившейся в помещении местного отделения Народного фронта. Они ждали из города доктора Татули. Он работал в городской больнице, но по четвергам приезжал в село и вел прием пациентов.

Итальянец, оставшийся в Югославии после капитуляции Италии, доктор Татули любил выпить, и больные, зная это, идя к нему, прихватывали с собой бутылку. Эскулап сначала прикладывался, а уж потом начинал осмотр.

Приезжал он всегда не в духе, напряженный, раздраженный, а уезжал веселый, напевая и улыбаясь. Приезжал, сопровождаемый запахами йода и лекарств, а когда покидал село, то за ним тянулся шлейф винных ароматов. Для него человечество делилось на три части: здоровых, больных и — не здоровых и не больных — «промежуточных».

Своим пациентам он предлагал пригубить вина, чтобы расслабиться, снять напряжение и беспокойство. И в самом деле, многим становилось лучше. Доктор понимал, что многие жалобы вызваны тем, что люди находятся во власти страха, страдают от мнительности. И он внушал:

— Есть такая латинская поговорка: от страха глаза расширяются, а сосуды сужаются. Не думайте вы об этом дыме, отбросьте страшные мысли, и сами увидите, как вам станет лучше, — заключал Татули. Тем же, кому внушения не помогали, он предлагал снотворные пилюли.

А Мил убеждал земляков:

— Не глотайте вы их, наглотаетесь, организм привыкнет, они перестанут действовать, а вы совсем не сможете спать.

Чтобы сладить с бессонницей, Мил советовал брать немножко серы и поджигать ее.

— Бессонница появляется от того, что дым над холмом забирает из нашего воздуха серу. А ведь она необходима нам для дыхания от самого рождения, она запрограммирована в наших генах. Если этого элемента в воздухе не хватает, человеческий организм реагирует так же, как растения на приморской земле, которые привыкли к йодистым испарениям, а попадая в другое место, не могут прижиться, чахнут и увядают…

Кто-то слушал советы и жег серу, а другие отмахивались: «Пустое это!»

Оруш, обжигатель извести, пил без просыпу. Ему было море по колено, и он говорил своему брату Тане:

— Ты лучше выпей, да побольше, и сам увидишь, как легко станет на душе. Неужели не знаешь, что сам доктор напивается, когда приезжает к нам, так он отгоняет мысли о вулкане, который дымит над амбулаторией и в любую минуту может засыпать ее пеплом…

И Тане начал помаленьку прикладываться к бутылке. Сначала знал свою меру, а потом стал перебирать. Нализавшись, он делался дерзким, смелым, взбирался на холм, вскарабкивался к дувалу на четвереньках, мочился в кратер и ругался, кричал с вызовом: «Валяй, извергайся…»

Жена и дети бежали за ним, пытались увести домой, охальник отбивался от них, не слушая уговоров.

Протрезвев, Тане тоже поддавался страху.

А напуган он был еще в детстве. Дважды в него ударяла молния. Первый раз ребенка спасли, сунув в бочку с водой, чтобы смыть с кожи электричество. Однако волосы и брови успели обгореть, на лице навсегда остались следы ожогов. А новая кожа, затянувшая раны, была тонкая и прозрачная, как сигаретная бумага. Через нее виднелись капилляры, словно прожилки на листьях сухого папоротника. Волосы на голове так и не выросли. Брови, правда, отросли, но совершенно белые.

А через несколько лет в мальчишку снова угодила молния. И люди говорили: «Одно из двух: или кто-то его проклял, или в костях слишком много железа, оно и притягивает молнию». И опять повторились хлопоты по спасению: несчастного погружали в песок, окунали в воду, «смывая» электричество. Он выжил, однако лишился пальцев на одной руке. С тех пор всю жизнь боялся грозы: чуть загремит, не выходит из дома, в непогоду опасался очутиться в поле или в горах.

К этому вечному испугу добавился страх после появления дыма над холмом. Раньше Тане искал в книгах ответ на загадку молнии, теперь штудировал литературу о вулканах.

Несколько раз он даже порывался покинуть село, но жена и дети уезжать не соглашались. «Где и на что мы будем жить? — говорили они. — Что другим суждено, то пусть будет и с нами».

— Успокойся, брат, — советовал Оруш, — коли он до сих пор не извергался, то, бог милует, и не будет…

…Снег, выпавший неожиданно, был необычный, странный — черный. Ребятишки, как всегда, обрадовались первому снежку, но, увидев на руках его черные следы, детвора приуныла. Ею завладевала та же тоска, что и взрослыми. А родители, зачерпнув пригоршню странного снега, говорили:

— Господи! Такого еще никогда не бывало!

— Ну, будет и похуже, — вставлял словечко Тане. — Пойдет черный дождь, сгустится черная мгла. И подует черный ветер, и само солнце почернеет. Вырастет черная трава, расцветут черные цветы. Видать, так тому и быть, если дым не унимается…

Сажа забиралась в глотку, люди сплевывали ее, оставляя на снегу черные пятна.

— Господи, не слушай ты его, — уныло взывали сельчане к небу после мрачных пророчеств Тане.

А дым и в самом деле стал застилать солнце: он отбрасывал причудливые жуткие тени, которые ползли по сельским улочкам, вселяя в души людей ужас.

Потом примчались ветры и начали над селом свое противоборство, словно здешнее небо было лучшей ареной для поединков и выяснения их отношений. Слабосильные ветры сменили северный и южный, которые алчно набрасывались друг на друга. То северный вытеснял соперника из села, гнал его к полю, к озеру, то соперник, поднатужившись, с воем набрасывался на победителя, а заодно рассеивал по земле фонтаны брызг, поднятых из озера. Словно дробью бил по окнам, по деревьям, по всему, что попадалось на пути. Пока он хлестал и свистел, словно кнут погонщика, северный, спрятавшись за горой, собирался с силами; как натянутая тетива, отпущенная рукой лучника, извергал стрелы и со свистом изгонял южный из Дувалеца.

А потом посыпал мелкий колючий снег, накрыл крыши и дороги, наметал сугробы, занес тропы. Грянул мороз, сковал речки и ручейки толстым льдом. С кровель свисали сосульки, напоминавшие кинжалы и сабли. Мороз накидывался на людей, стоило им выйти из дому. Он гнался за ними, как зверь, и, изловчаясь, кусал свою жертву. Люди кутались, защищаясь от его укусов. Натешившись, северный умчался куда-то.

В село опять прибыл владыка. Как всегда, люди вышли на площадь встретить его, поцеловать руку, получить благословение, спросить совета. Но гость приподнялся в фаэтоне и, поправив на груди крест, осенил собравшихся крестным знамением.

— Да пребудет с вами господь, дети мои!

И, не задерживаясь, подал кучеру знак — подъехать к дому лавочника Цветко.