Краткий сон стал бы для них подлинным спасением от ужаса, в котором они вынуждены были жить. Но и во сне их преследовали страхи, мерещились звери с пятнистыми пастями, с пупками вместо глаз, и они, словно выброшенные на сушу утопленники, пытались разгадать явь, хотя волны сновидений затягивали их в свой круговорот. Их тело, мятущееся меж двух кошмаров, терзаемое то сном, то явью, то явью, то сном, в то же время и связывало эти кошмары. Служило почтой. Им не ведомо было, что и сновидения, и эдикты Септимия Севера, максимы фракийского Деция и Валериана[2] вынуждают их укрыться под тенью самих слов. Они бежали в пустыню, чтобы их не распяли на кресте или на крыле мельницы, не бросили на съедение диким зверям, не разбили головы о тяжелые ворота темницы, а их пальцы, уши и глаза не стали бы кормом для мурен, живущих в фонтанах.

Они шли по бездорожью Сирии, Месопотамии и Египта, скрывались в пирамидах, развалинах крепостей, ночами согревались собственными длинными волосами, обернув ими грудь. Они уходили в горы Верхней Фиваиды, которые лежали между Нилом и Красным морем; уходили туда, где живут двоякодышащие рыбы — ловцы птиц; они говорили на коптском, еврейском, греческом, латинском, грузинском и сирийском языках или молчали на одном из этих языков, неотступно, но бессознательно приближаясь к разгадке смысла тех слов, подобно зерну, пускающему росток. И тогда они пришли на Синай. И постигли наконец значение сказанного: «Человек с сердцем, преисполненным молчания, и человек с тишиной в сердце не похожи друг на друга…»

И как только это случилось, как только первый пустынник сел на свою тень и пригубил от первой росы, Рыба и Овен разделились. Окончательно и на все грядущие времена началось деление на две касты. На тех, кто связан с Солнцем, и тех, кто связан с Водой; на тех, кто с Овеном, и на тех, кто с Рыбой; на тех, кто с тишиной в сердце, и других — чье сердце преисполнено молчания…

Первые здесь, на Синае, объединились в братства и стали жить сообща и называли себя от греческого коинос биос (совместная жизнь) киновитами, или общежителями. Другие же (те, что под знаком Рыбы) назывались идиоритмиками, или отшельниками, ибо каждый имел свою крышу над головой, свой ритм и образ жизни и отдельно от остальных проводил свои дни в полном уединении, глубоком и непроницаемом. Две эти монашеские касты — общежители и отшельники — на века оставили свой след в пространстве и времени. Ибо не существует явной границы между прошлым, которое растет и питается за счет настоящего, и будущим, которое, судя по всему, не бесконечно и не беспрерывно и обладает способностью сжиматься и находится в движении.

Отправляясь в путь, отшельники всегда несли свою тарелку под шапкой, чужой язык на устах и серп за поясом, ибо странствовали в одиночку. Общежители, напротив, шли всегда группами, общий котел несли в очередь, молчали на одном языке, с ножом за поясом. Но поначалу они передвигались скорее во времени, чем в пространстве. И потому вынесли из времени отшельники камень затворничества и молчания, общежители же — камень братства и тишины. Камни эти несли отдельно, и тишины одних не достигало молчание других.

«Жизнь человека — сплошное несчастье, к которому он привыкает и чувствует себя в нем как рыба в воде», — размышлял архитектор-неудачник Атанасие Свилар, погружаясь в свое сорокапятилетие как в чужую испарину.

Он принадлежал к поколению студентов 1950—1956 годов, когда учился в Белграде, на архитектурном факультете; именно тогда он обнаружил, что его верхняя губа воспринимает одни раздражители, а нижняя — другие: верхняя — тепло, нижняя — кислоту. Он носил вязаную шапочку со свистком вместо помпона и слушал математику у профессора Радивоя Кашанина, технологию бетонных работ у профессора Маринковича; в те же годы научился угадывать женщин, предпочитавших к ужину усатых мужчин. Он прославился нашумевшим госэкзаменом, который разделил факультет на два лагеря. В студенческие годы Свилар заметил, что главное достоинство великих писателей — умение обойти молчанием кое-какие вопросы бытия. И это наблюдение он применил к своей специальности, полагая, что неиспользованное пространство в архитектуре соответствует фигуре умолчания в художественном произведении и имеет свой облик; и еще: оформленная пустота столь же активна и действенна, сколь и застроенное пространство. Из гармонии пустоты рождалась гармония его архитектурных проектов. Увлекшись теорией интегрального исчисления, механикой сплошных сред и особенно акустикой замкнутого пространства, он стал и оставался, по единогласному мнению коллег, блестящим специалистом. С ним было не до шуток, все знали: потребуется — Свилар и огонь во рту через воду перенесет. Привлекли к себе внимание его проекты застройки прибрежного городского пояса, основанные на предположении: речное поселение всегда старше города у реки. Окна в его зданиях открывались наружу, а не наоборот, как обычно; они ассоциировались с бойницами, сквозь которые видишь цель и стреляешь прямо в нее, а не куда попало. Свилар считал, что юмор в архитектуре подобен соли на хлебе, что каждое время года должно иметь свою дверь, квартира — два этажа: этаж дневной и спальный, ибо ночью звук скорее распространяется вниз, чем вверх: проектируя крышу, нужно принимать в расчет не только солнце, но и луну — хороша та крыша, на которой не тухнут яйца. Волосы у Свилара напоминали сено, а сон был коротким, зато столь крепким, что мог стакан разбить. Левый глаз терял остроту быстрее правого, и, работая над проектами отеля для одиноких и картинной галереи, он стал носить очки. Его галерея оказалась на республиканском конкурсе самым экономичным проектом, но так и осталась проектом. Его идеи, не находили заказчика. Свернутые в рулоны, они годами хранились в стенных шкафах квартиры или валялись в проеме между дверьми, покрываясь паутиной.

— Бестеневая архитектура, — определил сын Свилара.

— Он мерит да считает здесь, а домишки вырастают на том свете! — мрачно пошучивали его сверстники.

— Ладно бы я трепался и меня не брали на работу, а так, хоть убей, ничего не понимаю! — усмехался Свилар.

Однако было не до шуток. Несмотря на высочайший профессионализм, который никогда никем не оспаривался, несмотря на огромнейшую его работоспособность, от которой горела одежда и выпадали волосы, Атанасие Свилар так никогда и не работал по специальности. А след времени — не дождевая капля, с лица не смахнешь. Он остается навсегда.

И беда одна не ходит.

В этой связи стоит упомянуть еще и такой факт. Свилар рано, еще подростком, когда над его погрубевшей верхней губой появился пушок, болел сенной лихорадкой. С тех пор она обрушивалась на него каждую весну.

Она одолевала в мае, и Свилар забыл запахи цветов и растений, но, растворенные его потом, они так резко выплескивались в ночной воздух, что будили домочадцев.

Женился он рано и два десятка лучших лет жизни отдал не архитектуре. Правда, он преподавал в средней строительной школе, только эта его служба скорее напоминала рассказ о обеде, чем сам обед. Все свободное время он отдавал, как и прежде, своим проектам; застенчивый и безразличный к еде днем, ночью он становился таким прожорливым, словоохотливым и активным, что у него ныла поясница. Когда стекла очков потели, Свилар протирал их слюной и продолжал работать. Шли годы, и он почувствовал, что слюна меняет вкус, понял, что многие вина пьет в последний раз, работал как одержимый, однако опять же не по специальности, и ощущал, что стареет неудержимо со скоростью часовой стрелки. В возрасте двадцати четырех и сорока двух лет он делал крупные проекты — целые районы, однако они так и остались на ватмане.

Когда длинными летними ночами, доливая вино в воду (ибо обратно — грех), Свилар размышлял о прошедшей жизни, его мучили два вопроса: отчего он всю свою жизнь обречен на сенную лихорадку, из-за нее даже чай отдает потом, и отчего ему так не везет с архитектурой, хотя он прямо-таки создан для нее? Неужто правая рука бывает грешнее левой?