В телеге крестьяне-попутчики, с любопытством оглядев вернувшегося земляка, спрашивали:

— Где же тебя носило столько лет, Илко?

— Да по всему свету.

— Ну а как тебе показался белый свет? Расскажи.

Илко жмурился от солнца, которое било ему в глаза, он не был расположен к беседе. Ответил уклончиво:

— Как вам сказать… Белый свет как высокая гора. Взойдешь на вершину — и видишь далеко-далеко. Видишь то, что снизу не мог бы разглядеть.

Такими туманными ответами Илко хотел отбить у собеседников охоту расспрашивать. Но они после небольшой паузы снова поинтересовались:

— Ну и как же катилась твоя жизнь?

— Как? — Он вертел в руке трубку, зажигал ее, затягивался, выпускал дымок. — Как вон та речка. Видишь, какие муки она принимает, пока течет от источника до устья. Ей приходится падать с крутизны, пробиваться через узкие ущелья, раздваиваться и растраиваться на притоки, а там лишь обретет покой на равнине, как снова крутые скаты, пороги, препятствия, опасности…

— Да, — качали люди головой на эти рассуждения.

Солнце жарило, сверлило голову. Томила скука. Попутчики опять оборачивались к Илко, ожидали, требовали от него рассказов.

— А зачем тебе возвращаться домой, когда вон видишь, чудо-юдо задымило? — спросил один, показав на дым, который курился над вершиной холма.

— Эх, зачем, зачем… Чтобы завершить круг, — ответил Илко, — провернуть одно дело — построить на холме санаторий.

— Какой еще санаторий?! — удивились собеседники. — Гляди, как дымится. Грозит. Вулкан может проснуться в любую минуту.

— Вижу, вижу, — сказал Илко. — Наслышан об этом в городе. Но, думаю, опасности нет. Во всем мире есть дымящиеся вулканы, и люди поблизости живут. Надо только привыкнуть. Много, например, селений вокруг вулкана Санта-Мария в Гватемале. Так как меня мучит ревматизм, я лечился в разных санаториях, и помогала мне вода, точно такая, как в нашем селе. Я всегда вспоминал наш холм и думал: хорошо бы построить там санаторий — и вода целебная, и места вольготные — лес, озеро, чистый воздух, — и не счесть солнечных дней в году.

Разговор в телеге оживился.

— Бог знает что ты говоришь, — сказали мужики. — Нам грозит беда, а ты…

Илко раскурил трубку.

— Беды на земле были и будут. — Он сделал пару затяжек и продолжил: — Мудрец в Калькутте, у которого я одно время работал, говорил мне: «Природа теперь всегда будет нам мстить. За что? Да за то, что мы пошли против ее законов, нарушили согласие между людьми и Природой. Пока у человека не было разума, все шло хорошо, а стали люди мыслящими существами, они не только отделились от матери-природы, но и начали подчинять ее себе, стараясь завладеть ее секретами. Вот она и сопротивляется насилию, наказывая нас, напуская разные бедствия».

«Пассажиры» в телеге навострили уши.

Илко еще раз набил табаком трубку и снова завел речь о санатории. При этом он то поднимал, то опускал брови — обе сразу или поочередно — и, казалось, подмигивал сдержанно, доверительно, заговорщицки. А в густых, нависающих бровях блестели капельки пота. Когда же он моргал, то веки прикрывали глаза, словно крышками.

Один крестьянин, все время молчавший, обратился к Илко:

— Так, значит, ты живой?

Илко не ответил.

— Выходит, ты не умер? — повторил крестьянин, немного подождав.

Когда же он задал свой вопрос в третий раз, Илко взбунтовался:

— Умер?! Это почему же? — Он вынул трубку изо рта.

— Придешь на кладбище — сам увидишь.

Ответом был удивленный взгляд.

…Но когда телега вкатила в село, Илко слез и направился к кладбищу. Земля под ногами была горячей, словно ее подогревал вулкан. И казалось, жар испускают даже тени деревьев, по кружеву которых он ступал.

Илко шагал по селу, оглядываясь по сторонам, примечая, какие перемены произошли за сорок пять лет, после того как он видел родные места в последний раз. Некоторых домов нет. Некоторые перестроены, а возле них выросли новые. Видел новые заборы, новый мост через реку. А вот пустырь посередине села остался таким, каким запомнился с той поры, когда странник покинул отчий дом. Тогда на пустыре молотили хлеб, там в праздники извивалось под музыку оро. И душа блудного сына дрогнула, он разволновался.

Он не успокоился, даже когда остановился у чешмы умыться и попить водицы. Уселся на камень, сделал глоток и, глядя на чешму, на знакомые, неизменившиеся окрестности, подумал: выходит, десятилетия пробежали как во сне. Теперь он проснулся и застал себя на том же самом месте. Илко подставил ладони под прохладные струи, умылся и, задержав взгляд на своих руках, увидел, как морщиниста их кожа, похожая на древесную кору, словно бугристая земля, вспучились жилы, и горько улыбнулся. Он задержался глазами на железной трубке чешмы, словно отполированной прикосновением многих рук и губ, на гладких камнях рядом; по ним шагали и на них присаживались люди, выравнивая их поверхность… И как бы охватил мысленным взором свое прошлое — те годы, что протекли вдали от родины.

Ополоснул лицо еще раз и продолжил путь к кладбищу, чутко примечая и дальше перемены в селе. И настроение его тоже менялось.

Вот и кладбище. Он направился к могилам отца и матери, около них заметил две свежие могилы. На одном надгробии было написано имя его жены, на другом — его собственное.

— Господи, да что же это такое! — поразился он. Обошел вокруг могил, пригляделся. — Да, в самом деле погребли меня.

Он присел близ креста с именем «Илко Лечоский». Потом отошел к большому дубу и, укрывшись в его тени от палящих лучей, смотрел в изумлении. «Кто же лежит в могиле, вырытой для меня?..»

Он пребывал в смятении, ему чудился шепот, зов умершей жены. Может, шепчутся кроны деревьев? Встрепенувшись, поднял голову: да, в самом деле шелестят листья.

И вспомнились обычаи, знакомые с детства. Этот дуб называли Деревом ушедших. Он был очень стар, несколько веков его корни, уходившие глубоко в землю, получали жизненные соки от погребенных в ней.

Дерево служит людям защитой от жары, прибежищем от дождя и снега. Посетители кладбища раздают задушницу[27], в дупло дуба ставят свечки в память об усопших, капают в праздники вино и масло за упокой их душ, по древнему обычаю.

Сухие ветки, которые обламываются с дерева, люди собирают, сгребают опавшие листья, чтобы не ступать по ним. Они верят: в них частичка души тех, кто лежит под крестами.

И когда шелестит листва, близким кажется, что это голоса из могил, шепот их ушедших родных. Его можно различать, только отойдя от дерева на определенное расстояние, — чуть дальше звуки исчезают, а чуть ближе они сливаются в шум, перекрывающий тихие слова.

Если же верно выбрать место, сосредоточиться и прислушаться к шороху листьев, то можно узнать в нем дорогие голоса отца, матери, сестры, брата, ребенка. Внимательнее и чаще вслушиваются те, кто сильнее других тоскует о невозвратных.

Илко опять услышал голос, встал, прошелся и тут заметил, что звук исходит не от шелестящей кроны — плакала на могиле женщина. Он постоял, озираясь, и снова подошел к могиле жены, с которой соседствовала его собственная, посмотрел, потом опустился на колени и, подобрав одну из валявшихся вокруг не до конца сгоревших свеч, огарок, зажег его, потом другой, третий и поставил их на могилах жены, отца и матери. Посидел в молчании немного и зашагал к своему дому.

V

Илко подошел к своему дому, несколько раз обошел вокруг, внимательно разглядывая. Он ли это? То ли да, то ли нет. Изменения есть — оштукатурены стены, новые двери, окна, перила на террасе. Над террасой длинная крыша — защита от дождя. Старая черепица — свидетельница времен турецкого владычества — заменена новой, европейской. Двор обнесен высокой каменной оградой с большими воротами. Через них может въехать телега с сеном. Во дворе поднялась яблоня, которой тоже раньше не было.