Значительные события человеческой жизни, думал он, свершаясь, навсегда остаются такими, какими свершились, и ничего нельзя ни исправить, ни изменить. Но жизнь течет, и каждое новое утро мы видим их в ином ракурсе и иными глазами; в конце концов эти события оборачивают к нам свое подлинное лицо, и на нем вдруг проступает их роковое значение, истинный смысл в судьбе человека. Ответ на вопрос, отчего жизнь Свилара прошла в напрасных потугах строить то, что построить ему было не дано, теперь стал внятен, ибо был известен всегда, простой, старый как мир и беспощадный, — человек может быть отнесен к одной из двух пород: к общежителям, как его отец и его сын, или к отшельникам (идиоритмикам), как он сам. И подобно тому, как двум ветрам не слиться воедино, так Свилар не смог совместить в себе отшельника со строителем. Просто он не из породы общежителей, или зодчих, и строительство не его стезя. Теперь-то он знал, как открывается этот ларчик. А ведь всю жизнь вырывался из той роли, что уготовил ему исконный ритм жизни, и не мудрено, что от этих заведомо тщетных усилий он сломался, словно жила лопнула. Он принадлежит к идиоритмикам, и вся его беда в этом.

— Женщины правы, — шептал он, — одиночка! Все мы отшельники-идиоритмики, как сказали бы там, на Святом каменном зубе, что вгрызается в небо. И поколение мое — сплошь отшельники, равнодушные друг к другу, как кукушки к своему потомству; если и крепки ремеслом, то заранее со всем согласны; мы схоронили себя в браках по расчету, в снах же грезили о Ней; обреченные на безмолвную трапезу отшельника, мы в городах, которыми грезили, не видели людей. Всем сорокалетним по шестьдесят — это обыденность нашего времени. Ни до, ни после нас такого не было и не будет… Неужели нельзя было вырваться?

И тогда он вспомнил о языках, которые они столь одержимо учили в юности, но вскоре, подобно Адаму, с двойным усердием забывали. А между тем языки эти были для них не чем иным, как указателем у распутья, возможностью выйти из заколдованного круга отшельнического уклада, уготованного его поколению. Иные даже вкусили от сего плода, глотнули вольного ветра. Когда же глухая отшельническая жизнь (свой огородик-отечество) им опостылела, когда они устали сидеть на чемоданах среди тех, у кого и двое за одним столом — диво, кое-кто из его друзей вдруг произносил: «Не нами заведено…» И рвал с прошлым (ибо истина — в памяти нашей). Забыв прежнее свое имя и язык, ринулись они за море, на поиски той телушки. С собой захватили лишь английские, русские, немецкие и французские слова, которыми бредили годами и которые прельстили не одну голову. Словом, получали паспорт и уезжали, чтобы стать иными, теми, кем не могли быть в своем отечестве, — отшельники превращались в общежителей, идиоритмики — в киновитов, из Иоанна Сиропулоса, грека, выходил Йован Сиропулов, болгарин.

Было тихо, как в тесте. И в этой тишине, куда не проникало ни единой мысли или решения, к Свилару пробились слова давно позабытого языка, вызубренные когда-то в юности из-под палки. Странные для уха, надолго придавленные, они всплывали в памяти, со дна его сознания, как затонувшие острова, он их ловил и безошибочно слагал в единое целое, подобно тому как козы в поисках соли лижут камень до тех пор, пока не обнаружат и не оголят в земле стены древнего строения, сложенного на соляном растворе.

«Комплекс имеет два отделения с разными функциями: дом временного наблюдения над трудновоспитуемыми детьми (две группы и два класса) и общежитие-интернат (четыре группы и четыре класса). И группа, и класс рассчитаны на десять детей плюс два мальчика и две девочки из обычной школы (со второго по шестой классы), последних выявляет психиатрическая служба города. В первое отделение направляются дети, имеющие поведенческие отклонения и проблемы с учебой. В течение трех-шести месяцев они находятся здесь под наблюдением детского психиатра; в общежитие же (по меньшей мере на год) направляются дети с плохой успеваемостью, не посещающие кружки и факультативные занятия; после психологической стабилизации они возвращаются к систематическим занятиям. Этих детей на выходные отпускают домой… Перила старой лестницы, некогда деревянные, покрыты густым зеленым лаком. Прочная ванта не только практична, но и весьма декоративна. Стены прихожей выдержаны в пастельных тонах. Потолок деревянный. Вход на черную лестницу задрапирован оранжевым занавесом. Оранжево-зеленый колорит лестницы повторяется в наличниках дверей и филенке заколоченного входа. На площадке лестницы, ведущей в верхний вестибюль, который оптически увеличен благодаря пронизывающим его лучам света, стоит красный шведский комод, предназначенный для шарфов и перчаток воспитанников. Стены и потолок вестибюля оклеены обоями с неброским рисунком. На кухне, где в уютной нише расположен и обеденный стол, мебель также покрыта темно-зеленым лаком, а потолок над столом декорирован деревянной решеткой. И занавески, и обивка стульев выполнены из материала в черно-белую клетку. Ниша обтянута ультрамариновым покрытием из грубого волокна. Не тривиально архитектурное решение этажности — как правило, владелец типового, рассчитанного на одну семью дома предпочитает, чтобы жилые комнаты находились на бельэтаже, здесь же используется полезная площадь чердака, на первом этаже размещаются жилые помещения, а на втором — классы. Во избежание любопытных глаз, расширение жилой площади за счет сада в подобных случаях не предусмотрено, и подчеркнутая замкнутость пространства придает проекту особую привлекательность. Для оконных проемов используются скаты крыши, на улицу выходит лишь несколько окон… Комплекс предназначен для установки на лесистых склонах. Он состоит из конструкций, которые простотой сборки и изоляционными качествами полностью отвечают стандартам, принятым в блочном строительстве…»

Йован Стрезовский

СТРАХ

Јован Стрезовски

Јанsа

Скопје, 1979

Перевод с македонского Д. Толовского и И. Рыбаковой

Редактор Р. Грецкая

I

И днем и ночью шел проливной дождь, переполняя ручьи и реки. Не определить было, где земля, они словно соединились и перемешались. Гудела вода в кюветах и балках, она несла гравий с гор, падаль, древесные сучья. Вода разливалась по селу, затопляя дворы, дома, сараи, кладовые, хлева, кукурузные амбары, огороды, тока, окрестные поля, тропинки, загоны, стога сена, копны сухих слежавшихся листьев — все. Охали люди, потому что не могли выйти на улицу, ревела голодная скотина, кудахтали куры, выискивая в курятниках и сараях местечко повыше, куда не достигала вздыбившаяся вода; птицы в поисках пищи стучали клювами о балки и черепицу. Собаки вплавь тащили свою добычу — трупы утонувших животных. Удрученно глядели из окон люди на это разливанное море, которое все поднималось, пополняясь непрерывным потоком дождя из какого-то небесного океана. Над водой торчали верхушки фруктовых деревьев; ветви их, словно простертые руки утопающих, взывали о помощи. Увлекаемые разливом, неслись куда-то сундуки, корзины, канистры, кадушки, оторвавшиеся от веток плоды.

Церковный староста Андро то и дело выходил на террасу с горящими головнями из очага и швырял их в воду, чтобы унять дождь. Угли шипели, пар свистел. В доме переворачивалась вверх дном вся посуда, чтобы, согласно поверью, не притягивала своей пустой утробой ливень.

Андро вынес икону святого Ильи и обратился к святому с мольбой явить свою волю — прекратить дождь.

А слепая Донка с террасы своего дома умоляла людей не бросать ее и забрать с собой, если они решат сняться с места. Но ее никто не слышал из-за грохота ливня. Вода в доме прибывала, и Донка, поднявшись на верхний этаж, опускала на веревке камень, чтобы на слух определить уровень ворвавшихся потоков. И снова звала людей на помощь, а ответом был лишь шум дождя.