Ужин был завершен, хлеб на столе словно зачерствел, гости поднялись и гуськом пробирались между лавками и столом.

Однако расходиться на ночлег не стали, хотя именно это, казалось бы, предложил отец Лука. Напротив, всех тихо предупредили, что гусляр даст концерт. Поднявшись на третий этаж, гости собрались в широком коридоре, где слышались завывания ветра такой силы, что казалось: сунь голову в окно — и коса расплетется. Пока ждали, Свилар поведал отцу Луке, что гусляр был его попутчиком, и рассказал об услышанной от него песне про турецкого бега, который, подобно отцу Луке, держал собак, а сыновей прочил монастырю, но мудрые монахи вернули их под отчий кров.

— Не следует верить всякому слову, — усмехнулся отец Лука, и его нос с фырканьем застрял между глазами. — Песня и есть песня: подобно воде, она не стоит на месте и, как вода, течет от уст к устам. Не следует думать, что она всегда утоляет одну и ту же жажду или гасит все тот же огонь. Говорят, мол, мы видим звезды, которых давно нет, а того не ведают, что и вода, которую пьем, давно выпита. Что же о песнях толковать? С сыновьями бега все было совсем не так. В обитель их приняли, но вскоре обнаружилось, что юноши в своих кельях потеряли разум. Не могли вынести здешний климат, мучили их монастырская плесень да пыль так же, как, смотрю, и вас. Полумертвых, ноздри и уши залепив воском, глаза залив медом, монахи вернули сыновей отцу, сказав, что, видно, бог не желает его детей. В песне же все краше и иначе — зубы у ней повытащили, ровно змее, чтоб не жалила…

И отец Лука, остановившись на полуслове, вынул из кармана рукописную книжицу, понюхал ее и протянул Свилару, тот чихнул.

— Вот видите! — воскликнул старец. — Болезни, господин мой, человек надевает, как платья, по мере необходимости, а снимает, когда может, ибо не часто в жизни доводится пребывать в наготе. Кто знает, от какого еще холода да пущих бед хранят нас болезни! Вдумайтесь в это! Между нами и величайшей из тайн, в сущности, стоит лишь недуг. Заболеть куда легче, чем постичь истину. Вот, к примеру, ваша болезнь здесь дала вспышку. Очевидно, она хочет вас от чего-то избавить и защитить, как защитила и избавила от некоего тяжкого знания об этих местах сыновей Карамустафы. А посему и во сне прислушивайтесь к своим болезням, тем паче наяву. У них всегда найдется о чем поведать…

Тут появился гусляр, сел на стул в стороне от других, внесли лампу, и блики свечей на столе увяли. Языком он сделал петлю из струн, протянул ее губами сквозь колок и зубами закрепил. Потом достал из носка кусочек канифоли, натер смычок и запел. Песня его называлась:

На границе Греции и Болгарии, близ Скантеи, где живут столь сирые семьи, что шапка у них переходит по наследству, палец сосут до самой смерти, а топоры выщерблены, точно серп, жена некоего Теодосия Сиропулоса, грека, родила дитя мужского пола, и нарекли его именем Иоанн. На сороковой день, когда у ребенка открывается третий глаз, тот, что на темени, в дом явился болгарский монах, приверженец восточного обряда (к коему принадлежали и они), положил золотой в изголовье дитяти, а роженице поднес платок с приданым, будто невесте. Одарив же, сел к очагу и молвил:

— Нос и уши растут до смерти, а имя да борода и после. Я пришел, чтобы купить имя ребенка…

Родители говорят, мол, нарекли уже Иоанном, а священник им — это не помеха. Он только в книгу запишет, что дитя окрестил, и с родительского благословения оно будет числиться не Иоанном Сиропулосом, греком, но под новым своим именем, как Йован Сиропулов, болгарин.

Отец мальчика, никогда до тех пор не видевший дуката, живший там, где на день пекли десять хлебов, где всегда говорили на двух языках, а чаша ходила по кругу, ибо другой не было, очень тому подивился. Предложенное, однако, отверг.

— Жизнью, — сказал он, — правят две вещи: кровь да смерть.

Словом, отказался.

Итак, Иоанн, оставшись греком, за козами глядел, вырос, возмужал. И пришло ему время снаряжаться в купцы, коли хотел он иметь свой кусок хлеба да глоток вина. Но сковала там всех будто стужа какая студеная: старики молодых подолгу при себе держали, а уж чтоб дать кому разом коня да деньгу, такого и не слыхивали. От нищеты Иоанн волосами торговать стал, стоял на базаре да показывал, как красно они в узел вяжутся, а появлялся покупатель, все, бывало, срезал, до последней пряди. Улыбка его мало-помалу мелела, пока однажды поутру не уперлась в зубы. Тогда-то вновь объявился болгарский священник и молвил:

— Хочешь сам выбирать дорогу или пойдешь, куда она поведет? Коли выберешь первое — ступай, известно, куда придешь — к дырам в опанках[16]. Второе выберешь, будет, как сказано: «Надеяться, мол, надейся, да сам не плошай». Бери, что дают. — И предлагает дукаты. Иоанн предложенное взял. Перешел он в болгары, тем паче что язык знал, и записался как Йован Сиропулов. «Не отступник же этот болгарский поп, — думал он, — человек он нашей веры, такие же вот, даром что греки, тоже, верно, ходят да пишут болгар в свои греческие книги».

Так Иоанн Сиропулос, приняв поддержку болгарских священников, бросил родной язык — принял болгарский, — обрел иное время, где и реки текли иначе, торгуя солониной, нажил состояние, женился, детей завел, и все это под своим вторым, болгарским именем, и потомству его передал. Теперь они были Сиропуловы.

А тем временем на границе дело дошло до ссоры между болгарами и греками. Йован Сиропулов собрал сыновей, положил перед ними четыре сабли и молвил:

— У кого глаза целителя, кто способен долгим взглядом излечить нарыв на ладони, тому оружие ни к чему. Тот же, кто исцелить не способен, должен его отсечь. Берите, стало быть, мечи за рукояти, пока за клинок не пришлось хватать…

И поднялись они на греков. И в том бою греки Йована Сиропулова тяжело ранили; сыновья принесли его домой на овчине, привязав ее к своим поясам. На смертном одре Йован, призвав жену и детей, велел послать за греческим попом, чтобы, значит, покаяться, схоронить себя наказал на греческом кладбище, а на кресте высечь свое греческое имя.

Пораженные наказом — да не убивать же и без того мертвого — сыновья спросили отца, почему, дескать, такое надумал. Он же им спокойно отвечает:

— Пусть лучше умрет один из них, чем у нас одним меньше станет.

Так на могиле Йована по сей день начертано его первое имя — Иоанн Сиропулос.

Греком он родился, греком и умер.

V

Хиландарские отшельники (идиоритмики) обрели авторитет и силу в пору, когда слава хиландарской предстательницы (Богородицы) достигла апогея. Ибо все святогорские подвижники от века радели о культе Богородицы, хиландарские же отшельники, кроме того, и о культе своего храма Введения, прославляющего Богородицу-отроковицу. Возросшие под знаком отроковицы-Богоматери, подвизающиеся в ее земном уделе[17] отшельники никогда не забывали омолаживать монастырскую братию и, будучи хорошими наставниками, заботились о вновь прибывших, ибо идиоритмия — отшельничество — по сути являла собой куда менее строгий и более привлекательный уклад, чем аскетичная дисциплина, принятая среди киновитной братии. Если отшельников можно было сравнить с большой семьей, живущей под одной кровлей во главе с матерью-предстательницей, то жизнь общежителей — с семьей, состоящей только из мужчин, отца и сыновей.

Отшельник в монастыре мог получить столько земли, сколько голос его мог объять эхом своим; зато и выжимали они ежедневно из косицы за спиною по чаше пота, ибо возделывали на угодьях обители пшеницу и маслины, пекли хлеба, рыбачили, орошали и осушали земли, когда же приводилось молить о дожде, молились. Каждый сам заботился о своем пропитании и одежде, жил в отдельной келье, со своим очагом и местом для трапезы, своим скарбом и лежанкой, своим огнивом и солью, своим огородиком, где устраивал свою крохотную Сербию, с непременной сливой и огороженным источником. Они сами готовили пищу и за свой счет нанимали слуг из греков «постирать да урожай прибрать». У них никогда не было общих интересов, ибо каждый жил сам по себе, сам себя стриг, сам и косицу плел; они почти не знались друг с другом. Поэтому не было у них ни общих врагов, ни причины для распрей. Поэтому же не было никогда ратников, не привыкли они воевать, хотя на Святой горе порой нужно было умение перевернуть крест, чтобы вышел меч… Однако, когда монастырь нищал и приходил в упадок, все монахи обращались к идиоритмии и таким образом постепенно в трудах и подвижничестве обретали силу, следуя стезей, увлажненной потом. Отшельники выстаивали всенощные бдения (введенные во времена иконоборчества), и с тех пор хребет остался у них символом человеческой жизни. Они с легкостью постигали иностранные языки и хорошо ориентировались в многонациональном братстве царьградской патриархии, управляющей Святой горой. Они нанимали греческих поденщиков, чтобы освоить их наречие, посещали святогорскую иноческую школу, где обучали греческому языку, платили армянским монахам из Ивирона, чтобы те их учили своему языку (за каждую сотню выученных армянских слов платили по голубю), русский же учили сами, посещая русские монастыри Афона, где долгими ночами поста вслушивались в мелодию русских преданий, что за работой сказывали украинские монахи и иконописцы. Хиландарские отшельники и сами занимались иконописью, в их обязанности входило омывание икон вином, радение о сохранности и обновлении монастырского собрания «святых образов», а когда придет время, отпевание и захоронение иконы. Вместе с поклонением иконе Богородицы Вратарницы они пронесли сквозь века и свои слабости, каковые являлись продолжением исконных их склонностей, последние же в свою очередь были унаследованы от греческого и синайского монашества. От века почитая иконы, отшельники порой впадали в идолопоклонничество, с еще большей легкостью тяготели они к Антике и языческой Греции с ее платонизмом. Их и сегодня можно узнать по неприязни друг к другу. Так, не было у них принято обращаться по имени, напротив, они старались вовсе забыть имена окружающих и даже собственное имя. Время от времени отшельники удалялись в «безмолвие» — тяжкий аскетический обет молчальничества — и годами не произносили ни единого слова, до тех пор пока голова могла нести тяжесть волос, а уши не начинало ломить от молчания. Или произносили лишь только имена существительные, ибо они — от Бога, глаголов, напротив, избегали, как порождение Сатаны. По той же логике отшельники традиционно были (если не молчали) известными проповедниками. Бывали случаи, что считалось непревзойденным искусством проповеди, когда наставление сводилось к одной-единственной фразе, однако способной возродить внимающих. Ибо произнесенное слово участия полагалось у них первоосновой и первопричиной всего сущего. Рукописное слово, напоминали они, не более чем тень голоса, симуляция человеческой речи, бросовое семя, падающее в землю не затем, чтобы утолить голод, но для украшательства и удовольствия. Напротив, слово звучащее — семя земли животворной, содеянное для слуха человека и его души, оно утоляет и врачует, ему, дабы вызреть, требуется столько же времени, сколько женщине да ниве, дабы принести плод, то есть три четверти года.