— Знаете ли, дорогой господин, — ворковал отец Лука, — есть у меня собака, которая храпит. И никак я не могу ее отучить. Может, у вас какое средство найдется? Нехорошо, знаете, все будит да будит. В здешнем нашем бытие сон — самая драгоценная вещь. Едва ли за месяц хиландарской жизни на всех нас наберете десяток спокойных ночей. Ложимся мы с темнотой, зато встаем в первом часу на полнощницу, потом до утрени можно и вздремнуть, а там уж и за работу пора. Недаром сказано: семь раз отмерь, кто для мира, а кто для монастыря! Ибо тому, кто боится черной работы, кому претит подаяние, дорога сюда заказана.

Украдкой зевнув, отец Лука так и остался с неприглядным выражением лица.

— Все мы здесь, знаете ли, сообразно с силами — бондари, виноградари, пекари, жнецы, пахари, садовники, каменщики и прочие. Каждый отвечает за свое дело, обихаживает свою часть прихода, ровно бороду. А ведь хиландарские наши угодья — на самолетах недавно меряли — занимают половину Святой горы. Маслины, с тех пор как посажены, а есть и такие, которым, почитай, по тысяче зим будет, никогда целиком не обирались — как рук хватало, и то хорошо, а кому ведомо, сколько их надо?

Отец Лука говорил, а Свилар с изумлением наблюдал за его носом, перемещавшимся по лицу, точно шахматный конь.

— Нам известно, почему вы здесь, — неожиданно после очередного «хода конем» ввернул монах, — к сожалению, среди нашей монастырской братии мало таких, кто мог бы вам рассказать о сорок первом годе. Я вам посоветую обратиться к монахам, которым кое-что известно об офицерах, бежавших в Грецию с албанского фронта. Один живет с нами, это отец Варлаам, он сам вас найдет. Другого хиландарцем не назовешь, ибо он — странник, появляется редко и в монастырь не заходит. К счастью, сейчас он где-то поблизости и вам поможет, а в известном смысле — и вы ему. Послушайте, как его узнать. На четырех стволах он растягивает себе кров, вот и весь дом. Пояс что ни день на новую дырку подтягивает, рясу то наизнанку, то задом наперед повернет, чтобы, мол, ничего не делать по привычке. Считает, так должно поступать всем, даже и пророкам негоже предаваться привычке. Как бы сказали у вас в миру, случается, ребенка и на мосту делают, ночью для разнообразия завтракают, хотя, говорят, это на день жизнь сокращает. Не годится привыкать ни к постели, ни к имени, вот отчего монах этот не остается в одном монастыре более трех недель, а почивает только в деревянном гробу, как привыкнет к какому месту, тотчас меняет имя и идет дальше. Говорит через день, когда постится, а в воскресенье — только по-гречески. Монахи полагают, это он от грехов своих хоронится, ибо сказано: не может сатана узнать того, кто обернул пояс или вывернул наизнанку рубаху. Впрочем, как знать?

Посреди беседы оба вдруг спохватились, словно странники, сбившиеся с пути. Свеча на столе оплыла, и Свилар увидел перед собой совершенно незнакомого человека, только нос продолжал метаться по лицу отца Луки, как шахматный конь. Тяжело, со скрипом поднявшись, то ли старые кости скрипели, то ли скамья, старец повел гостя на ужин. Летучие мыши и полусонные птицы, обманутые отраженным светом луны, бились в окна в надежде прорваться сквозь громаду строения к светлой стороне ночи.

По дороге монах оповестил Свилара, с кем предстоит ужинать. Кроме гусляра, тот уже в третий раз приходит в монастырь, оставлены ужинать и ночевать английские дипломаты, приехавшие из Греции.

Собрались в трапезной на первом этаже, где, как вспыхнувший стог, полыхал огромный очаг. Гусляр уже сидел за столом, и крупные рдеющие блики лизали стену за его спиной, омывая лицо, пока он знакомился и приветствовал англичан и Свилара, будто впервые того видит. Один из иностранных гостей, английский консул в Салониках, католик, прекрасно говорил по-гречески; другой же, молодой протестант, его помощник, обладал холеными усами, разведенными над губой, как два крыла, и знал сербский куда лучше, чем хотел показать. На молитве англичане не осеняли себя крестом, давая понять, что восточный обряд они совершать не желают, однако из уважения к святому месту, где, очевидно, гостили не впервые, не станут креститься и по-своему — ладонью. Поскольку не крестился и Свилар, консул, как только сели, громко, чтобы все слышали, задал ему вопрос:

— Я смотрю, вы не перекрестились. Вы католик?

«Между носом и подбородком едва хватает места для ложки, а сколько неприятностей приходит к нам этой дорогой», — подумал Свилар и ответил:

— Нет, я атеист.

На мгновение наступила тишина, густая, как тесто, в бутылке с вином мерцал огонь.

— Любопытно, — продолжал консул, разделяя бороду на три части, — мне, разумеется, известно, что сюда приезжают многие ваши писатели и деятели культуры. Это что, религиозное паломничество? Согласитесь, для подданных социалистического государства, к тому же коммунистов, к каковым, полагаю, относитесь и вы, несколько странно…

На этом месте гусляр опустил в свою тарелку бумажную салфетку и после того, как растительное масло с поверхности впиталось, аккуратно ее сложил и принялся за постную чорбу[15], не прислушиваясь к разговору.

— Нет, это не паломничество верующих, хотя есть и такие, — ответил Атанасие Свилар. — Хиландар, равно как и большая часть Святой горы, некогда относился к сербской государственной территории, сегодня, если можно так выразиться, он остается частью ее культурной территории.

— С историей я знаком, — заметил англичанин. — Удивляет только, что до сих пор я не встретил среди ваших паломников ни одного владеющего греческим языком. Не слишком вяжется с культурным паломничеством в места, ныне принадлежащие православию, а когда-то — Византии, не правда ли?

— Это очень не просто объяснить тому, кто вне этой культурной территории, — сказал Свилар. — В принципе я согласен, что греческий знать надо. То, что у нас не учат греческий так, как это делается у вас, на Западе, обусловлено специфически местными причинами. Отсюда, правда, не видна Троя, зато виден дождь, когда он идет над Троей. Отсюда рукой подать до того, что долгое время было пупом Земли. Сербский язык вслед за греческим, латинским, коптским, армянским и некоторыми славянскими языками стал святым языком очень рано, еще в девятом веке. Как ребенок, причисленный к лику святых, или редкая лоза, вместо осени плодоносящая весной. Поэтому у нас потребность в иностранных языках развита не так, как у вас, чей язык никогда не относился к святым, поэтому вы веками учите чужой вам язык — латинский — как язык своего Святого писания. Здесь же произошло обратное — Византийская империя, лишая нас греческого языка как общецерковного, возводила тем самым великую дамбу между нами, варварами, и собой. То был великий искус — обрести совершеннолетие до срока, столь рано получив самостоятельность. Вероятно, потому здесь, на Востоке, западные люди кажутся как бы на поколение моложе…

— Раз уж нас записали младшими, надеюсь, нам позволят задать один нескромный вопрос, — внезапно прервал беседу усатый чиновник, обращаясь к проигумену. — Чем, святой отец, живет ваш монастырь?

— Тот, кто столько веков назад основал его, приобретя земли и воду, — гласил ответ, — тогда же и порадел о насущном, так оно и ведется. Как видите, мы и сегодня вкусили от праведных его трудов да пота и голодными ко сну не отойдем…

— Добавим-ка немного дня к ночи, — обратил разговор в шутку отец Лука и плеснул в вино воды, свой стакан оставляя пустым. — Вам, разумеется, позволительно брать угощение, сколько пожелаете, — продолжил он, словно оправдываясь, — но, как вы, конечно, уже заметили, мы кладем себе пищу дважды и вино доливаем два раза. Никогда один и никогда три. И книга, коли вы ждете от нее чуда, читается дважды. Первый раз ее следует прочесть в молодости, пока вы моложе ее героев; второй — в зрелости, когда герои книги станут моложе вас. Так вы сможете разглядеть их с обеих сторон, но и они испытают вас обратной стороной циферблата, где время неподвижно. Оттого-то и бывает иногда слишком поздно читать некоторые книги, так же как бывает иногда слишком поздно отправляться на покой…