И тех и других, заключает Новак, в этом граде хватает с лихвой. Поскольку он не подходит ни к одной из двух категорий мирогойских посетителей, с чувством облегчения он присоединяет себя к третьей, мысль о которой вовремя приходит ему в голову: влюбленные! С затаенной улыбкой вспоминает он добрую Кети. Было время, когда он, разумеется, не мог позволить себе предаваться наслаждениям в гостиничном номере с чистой постелью, в укромном мотеле, снять уютную квартирку или хотя бы воспользоваться не столь уютным, зато вполне пригодным салоном автомобиля. Не то что теперь. Но теперь, к сожалению, нет Кети. Время замело ее следы, и, кто знает, не лежит ли она здесь, на мирогойском кладбище, да к тому же просто как Катица, под простым деревянным крестом? Таким же, как тот, возле которого они встречались при тусклом пламени огарка сальной свечи, отпугивая людей и приманивая духов? Мирогойские духи, размышляет Новак, всегда охотно водили хоровод с молодыми влюбленными, разжигая огонь их страсти.

— Смертные духов боятся, а влюбленные — никогда! — произносит Новак и невольно останавливается — 18-й участок, разряд II/1, сектор 1, могила 18. Простая гранитная доска, на ней имя: ТИН УЕВИЧ[68]. И стихи:

Со словами поэта на устах Новак бредет по кладбищенским аллеям и дорожкам, не придерживаясь указанного направления. Здесь не оштрафуют, как там, в городе, шутит он сам с собой. На Мирогое, так или иначе, допустимо только одностороннее движение, и по правилам каждый должен единожды проследовать в этом направлении. А чем дольше этот путь избегаешь, минуешь или объезжаешь, тем успешнее твоя езда и больше шансов получить титул «образцовый водитель». Все, значит, наоборот, нежели там, в городе.

Шепотом Новак задает себе вопрос: какой же титул достанется ему? Получить тот, в городе, у него есть все шансы.

Гляди-ка — Новак даже останавливается, — парень, которого потихоньку везут в предписанном ему направлении по соседней аллее, похоже, не дождался ни того, ни другого. Наверное, не хватило терпения или нервов, чтобы играть по правилам.

Ведь это только игра — и жизнь, и смерть. Пока ты жив, сам играешь собственной жизнью, а когда умрешь — твоей смертью играют близкие. Вон парень (родился в 1944 году, моложе на шесть лет!), что ему до этого великолепия и роскоши, с какими его сейчас провожают? Дорогой, цельного дуба, гроб, золотое тиснение, большой, искусно сделанный венок, взвод музыкантов с медными трубами, церковный хор и команда профессиональных ораторов…

— Ну да, «Ваше дело умереть, остальное — наша забота»! — цитирует Новак остроумный девиз одного загребского владельца похоронной конторы. Ему откровенно жаль, что призыв — такой мудрый и действенный — придумал не он. Тут ведь и впрямь захочешь умереть!

У Миро Новака возникает желание навестить родителей. Они давно здесь, по последнему, как сказала бы в таком случае мать, адресу. Всегда дома. И не меняются; ни отец, ни мать за это время ни капельки не изменились. Отец — высокий, крупный, чуть сутулый. Орлиный нос и светлые выпуклые глаза. Тяжелые сильные руки. Зеленое пальто, тирольская шляпа, задорно сдвинутая набекрень. Маленькие подстриженные усы. Сиплый, охрипший голос: «И знай, сынок, подальше от политики!» Мать — хрупкая, с вечно перевязанной поясницей. Мешки под глазами. Живой быстрый взгляд зачастую красноречивей всяких слов. А когда решалась заговорить, привставала на цыпочки и потихоньку высказывала свою мысль: «Дети, Бог — только один!» или «Бог все видит и все знает!»

Если бы Бог действительно был всемогущ, как говорила мать, размышляет Новак, тогда бы этот Бог знал, почему, когда он приближается к могиле родителей, его всякий раз охватывает смятение. И Бог простил бы ему то, что он избегает навещать их могилу.

А вообще-то он не избегает. Это только Ева и его брат Драгец думают, что он избегает, что позабыл отца и мать, что не вспоминает о них, что превратился, одним словом, в бесчувственного и неблагодарного сына. Но все это не так. Правда, он редко навещает могилу, не зажигает там свечей и не украшает цветами столь часто и регулярно, как другие. Только ему и в голову не приходит делать это ради других или ради каких-то обычаев.

Воспоминания и память о родителях человек носит (или не носит) с собой всегда, все же остальное из области внешнего проявления чувств.

Разумеется, время от времени надо прийти на могилу (хотя бы для того, чтобы имя на плите не поросло травой), прийти ради себя, но никак не ради умерших. Им уже все равно. А живым — нет.

Он идет дальше. И чем ближе родительская могила, тем ему неспокойней. Это чувство — чувство вины — знакомо ему, сколько он себя помнит. Именно так он чувствовал себя, разбив мячом соседское окно или заработав в школе плохую оценку. Сердце колотится, в горле — ком. Но теперь-то, видит бог, нет ни разбитого окна, ни плохой оценки! В чем же тогда его вина, в чем провинился он на этот раз? Он пытается проглотить застрявший в горле ком. В чем? Может, его вина в том, что за это время (пока не был на могиле) он без ведома родителей состарился?! Да, наверное, именно в этом, в страхе, что отец и мать будут его корить. Как он мог, как посмел постареть без их ведома?! Что он себе думает? Ишь ты! Стать старее собственных родителей!

Вот и у смерти есть свои положительные стороны, кисло усмехается Новак. После смерти не стареешь. Его родители, ни капельки не меняясь, навсегда останутся такими, какими были при жизни. Не постареют ни на одну морщинку, ни на один седой волосок, если даже пролежат в земле целую вечность.

— Це-елую вечность! — вырывается у Новака, и он вздрагивает.

Несколько мгновений стоит как вкопанный, не шевелясь, не дыша, утратив дар речи. А когда обретает этот дар опять, то говорит задыхаясь, отрывисто, с трудом:

— Невероятно! Невозможно… пустая могила!

Может, он все-таки заблудился? Спутал участок? Давно не был, вполне мог и перепутать. Да нет, он не ошибся: знакомое место, все могилы знакомые. И все не тронуты. Блажеки, Юнгвирты, Ланги… Он склоняется над разрытой могилой и видит внизу щебень, залитый бетоном. Оттуда, словно дух, наплывает воспоминание о нашумевшем, загадочном загребском преступлении: жена с помощью любовника замуровала мужа в фундамент! Новак резко выпрямляется и произносит:

— Драгец, Драгец!

Жилище своего брата Драгеца, расположенное в Боровняке, высоко над городом, он видел в последний раз, когда дом стоял в строительных лесах, и потому о вкусе Драгеца судить не мог. К тому же он не уверен, может ли брат удивить его еще чем-нибудь в этой жизни. Разумеется, не может, и, придя теперь к этому заключению, Новак останавливается, чтобы осмотреть дом издали. Он знал, что интерес к дому Драгеца, пусть и надуманный, поможет ему остыть и освободиться от злых мыслей, гнавших его от Мирогоя до Боровняка.

И какой кретин придумал ему этот проект? Здание в виде террасы с ровной крышей — типичный вариант для приморья! Этим мирным зеленым холмам больше бы подошла архитектура в тирольском стиле, чем средиземноморская с ее агрессивностью. Да еще этот искусственный камень! Голубой фасад… Ничего не скажешь! И к чему такая громадина, такие деньги, замурованные в стены? Девять комнат, две ванные комнаты, два гаража, три балкона, мастерская… Ему чудится, будто он слышит самодовольный голос Драгеца. И это его обезоруживает.

Итак, значит, на охоту он отправился без ружья. Более того, бросающаяся в глаза надпись на фасаде заставляет его рассмеяться.

— Ах ты, мой др. Новак! — снова смеется он. Ему вспоминаются сетования Драгеца: «Хорошо вам, вы все сплошь инж., проф. и др.! А кто есть я? Простое г…!»