— Туна, ты ненормальный!
— А что, если мы слегка и причесочку изменим? Конечно, а то он такой прилизанный! Спустим пряди на лоб, закроем ухо — т-а-а-к! Какой же он теперь сладенький!
— Заткнись!
— Ну что ты хочешь, Длинный? Абсолютный нормалек. Малышка хочет сохранить его в своей памяти таким, каким знала при жизни. А любовница, черт возьми, видит и воспринимает тебя не так, как родная жена. Нет?
— Откуда ты знаешь, кем он ей приходится?!
— Скажи мне ты, Длинный.
— Ты ужасен, в самом деле, ужасен!
— А ты что, Длинный, и впрямь кисейная барышня?!
— Отвратительно!
— Жизнь, старик. Не думаешь ведь ты, что жизнь — это песенки? Неужели еще не набрался ума-разума?
— Брось, прошу тебя!
— Спроси Доктора. Пусть тебе Доктор скажет, что такое жизнь. Что? Носилки и груда мяса, костей и запекшейся крови. И куча опечаленной родни… «Господин хороший, вот вам на гемиштик. Только вы уж нам его уберите получше. Чтоб как живой…»
Новак закрывает глаза.
— Здесь тебе каждый день одно и то же. Один и тот же фильм, только актеры меняются… Вот она, жизнь!
Черт бы его совсем побрал! Новак открывает глаза. Ну да, действительно, это жизнь, жизнь Доктора! Жизнь его друга. Об этом он не подумал.
— Ко всему привыкаешь, — скалится Туна. — И к покойникам. Спроси Доктора.
У Новака взбунтовалась вся утроба. Тяжесть медленно подбирается к глотке и здесь застревает большим неодолимым комом. На секунду он теряет равновесие и прислоняется к косяку старых, грубо сработанных темных дверей. К счастью, Туна ничего не замечает. И даже бросает весело:
— Подскочу до киоска. За жвачкой. Ты не хочешь, Длинный?
— Нет, спасибо, — с трудом выговаривает Новак.
Только жвачки ему сейчас не хватает! Видит бог, он не в состоянии разжевать и то, что Туна ему уже преподнес…
От удара по плечу он вздрагивает.
— Что это ты в одиночестве, Длинный? — Вопрос Доктора застает его врасплох, как и удар по плечу.
— Теперь уже не в одиночестве, — нервно отвечает он.
— А куда Туна умотал?
— В киоск пошел. За жвачкой.
— За жвачкой! — Доктор сплевывает. — Туна, ей-богу, совсем свихнулся! Жует, как эти нынешние пижоны! А посмотри как одевается — blue jeans! И прямо все на нем трещит. Поговори с ним, что ли, ты, на самом деле. Может, тебя послушает?
— О чем? О blue jeans’ах? О жвачке?
— Да обо всем! И это его прыганье! Не всю же жизнь оставаться каскадером. Можно и попрыгать. Пока человек молод, он все может. Когда-то мы все могли. Ведь так, Длинный? Помнишь, этот исторический сад на «кругляше»? Мы тогда пивную опустошили. Ну, было время. Теперь дело другое.
— Туна есть Туна.
— Да брось ты! Четыре десятка стукнуло. Нельзя валять дурака как мальчишка. Каскадер!
— Туна такой. Не сдается.
— Он весь из переломов и разрывов. В прошлом году три месяца провалялся в гипсе. Ему предлагают отличное место — руководителя. Этот пижон не хочет. Предпочитает прыгать. А его сына ты давно не видел?
— Не помню когда! Еще ребенком. Теперь уже, наверное, вырос?
— Вырос! Девятнадцать лет, Длинный! На первом курсе машиностроительного.
— Черт побери! — изумляется Новак. — Ну да, Туна ведь первый из нас женился.
— Один из первых, — поправляет Доктор. — Первым я себе надел хомут на шею.
— Верно, — припоминает Новак. — Ты до армии женился.
— До или после — все одно получается. Так ведь?
— А у Туны сын, говоришь, студент?! Просто не верится. Моя девчушка только в третьем классе…
— Теперь-то с парнем все о’кей. А было время — от рук отбился.
— Да что ты?
— Ты разве не знаешь?
— Ну откуда мне знать? Я же целых сто лет ни с кем из наших не виделся.
— Месяц Туна ничего о нем не знал. Сбежал из дома. Бродяжничал парень.
— И мы в его годы бродяжничали, — вспоминает Новак. — Правда, день-два, не больше.
— Да, но про наркотики мы и понятия не имели!
— Наркотики? Тунин парень…
— Говорят, были и наркотики.
Новак прокручивает пленку с собранием домового совета в своей высотке. Слушает взволнованных жильцов, которые кричат на подростков: «Вам бы в кухне-прачечной оргии устраивать и наркоманией заниматься!»
— Видишь ли, я в общем-то довольно сдержанно отношусь ко всем этим разговорам о наркотиках, — говорит он. — Уверен, что в большинстве случаев это болтовня.
— Какая, к черту, болтовня, — озабоченно возражает Доктор. — У Туны с мальчишкой было всерьез. Да и как иначе, Длинный! С Туной, этим чудовищем, нелегко жить. Когда у мальчика наступил трудный возраст, у него не было бога, не было куда пойти за советом. Ну кто его мог привести к богу, в церковь? Может, безбожник Туна?! Туна не был в церкви с тех пор, как женился…
— Не следовало бы его так уж осуждать, — говорит Новак добродушно. — У человека нет времени. Постоянно в разъездах. И вообще. Сам знаешь, как теперь живется.
— И ты, Длинный, забыл про бога? А? — Доктор вращает налитыми кровью глазами.
— Ладно, старик, отстань.
— Видишь, Длинный, — Доктор приближает к нему лицо, и Новак чувствует запах гемишта, — у людей сегодня все меньше времени остается для бога. Это точно, Длинный. Только, если б они больше обращались к богу, у меня было бы меньше работы… Улавливаешь?
Доктор берется за пачку с сигаретами и угощает Новака. Тот отказывается. Сигареты слишком для него крепкие, он возьмет свои. Лезет в карман, но руку оттуда не вынимает.
— Человек без бога подобен животному. — Доктор продолжает свою проповедь, а у Новака на языке вертится «аминь», и он боится, что не сдержится и произнесет вслух; слишком долгие годы разделяют их, и не может Новак говорить с Доктором откровенно, как прежде.
Очередной катафалк с «клиентом» для Доктора останавливается перед зданием. За то время, пока они тут, думает Новак, он вроде бы привык к покойникам. А к Доктору?
— Схожу, старик, за сигаретами, — находит Новак предлог уйти. — Я скоро.
— Поторопись, Длинный. Твоя секретарша вот-вот появится. Хватит с нее, наверное…
Про Таню, как ни странно, он забыл. Похоже, чересчур завяз в прошлом, пора выбираться.
На полпути к киоску Новак встречает Туну. Тот шагает широко, уверенно, руки в карманах. Солнце мешает Новаку видеть его лицо, он видит лишь складную, стройную фигуру.
— Понимаешь, встретил я тут… — кричит Туна.
— Киску, а? — смеется Новак.
— Откуда знаешь?
— Я тебя, Туна, знаю как облупленного!
Туна подходит ближе, Новак замечает, что он жует жвачку.
— Хочешь? — предлагает он Новаку.
— Спасибо, Туна. Пойду за сигаретами, — улыбаясь, говорит Новак, ощупывая в кармане полную пачку.
— А где этот пьянчуга? — весело спрашивает Туна.
— Тебя ждет.
— Что, донимал тебя?
— Да нет. Поговорили немного. Так, ни о чем.
Отойдя на приличное расстояние, когда ни Туна, ни Доктор уже не могут его видеть, Новак оборачивается, просто так, чтоб не мучила совесть, что уходит не простившись. И произносит как бы про себя:
— Господин хороший, вот вам на гемиштик. Только вы уж нам его уберите получше. Чтоб был как живой…
XII
На этот вопрос мало кто из жителей Загреба мог бы ответить сразу. А он, один из сотни тех, кто бродит потихоньку по Мирогою, вряд ли вообще сможет когда-нибудь объяснить, почему (и как) оказался на кладбище в середине недели, в разгар рабочего дня? Ему известно, что великое множество жителей Загреба постоянно приходят сюда, хотя никто из близких вроде бы недавно не умирал, да и сами они умирать не собираются, не скоро, во всяком случае. Среди этих одиноких и тихих посетителей Мирогоя немало, в частности, молодых людей, вот и он, впрочем, еще не достиг того возраста, когда думаешь о смерти, покойниках и кладбище. Не считая выживших из ума старикашек, которые уже костями ощущают притягательную силу мирогойской глины, предчувствуя в ней единственное истинное лекарство против всех земных страданий, остальные, живые, оказавшиеся в этом величественном граде мертвых, по его мнению, или безумцы, или несчастные.