Дом притих, как ему показалось. На скамейке у подъезда насторожились вековечные старухи и будто поджидали его, чтобы повыспросить: «Дак у тебя, Ваня, родная-то мамка живая, стало быть…» Он шмыгнул мимо них, насупленный, не подкупный ни на какие тары-бары, а в коридоре, услышав полыхнувшие из комнаты голоса, опять растерялся.

Тут бы ему и погодить, одуматься: на кой она теперь, отыскавшаяся мать? Чего ради он бежит к ней сломя голову, — или это не по ее вине он скитался с сорок третьего по сорок пятый по детдомам, пока не вернулся с войны отец? Где же та детская обида, когда он твердил плачущему отцу-фронтовику, что вот вырастет, отыщет проклятую лынду, где бы она ни скрывалась, и такого задаст ей трепака — век будет помнить!

Он стоял в коридоре и боялся, чтобы кто-нибудь из соседей не выглянул в эту минуту и не увидел, как он держится одной рукой за чужой велосипед, висящий на гвозде, и бестолково гладит ладонью другой по волосам, от макушки к чубу, и прислушивается к невнятной перебранке в своей комнате. Он не отдавал себе отчета в том, что стоит и ждет, а вдруг она выйдет в коридор, его мать — та, родная… — выйдет просто так и увидит, сразу узнает его, и здесь, не на людях, не на глазах отца и мамы Тони, он как-нибудь с ней поздоровается. Смятенный, он вдруг понял, что не было теперь в его душе злости. И обиды, пожалуй, не было, — нестерпимо хотелось одного: чтобы открылась дверь и вышла чужая и нечужая эта женщина, его родная мать, ни лица, ни голоса которой он не помнил.

Коротко пискнула дверь, и два женских голоса плеснулись наружу: отец, как чуял, что сын стоит в коридоре, нашел заделье и вышел из комнаты, глянул на него с испугом и надеждой.

— Чего это они… ругаются? — выдохнул Ванька, отстраняясь от стены с велосипедом и беря кружку на оцинкованном бачке, будто затем только и пришел с улицы, чтобы напиться. Отец понял, что сын знает.

— Нагрянула… Я в стайке был, а она по адресу — ты скажи: раздобыла ж где-то! — придула прямиком на квартиру. А мать наша Антонина, — вроде как ударение сделал отец, и сделал будто без умысла, как обычно, — наша мама Тоня гоношилась с ужином, она ее и встретила, она ведь встретит, у нее не заржавеет, — ка-ак, говорит, поперла!..

Отец шептал горячо, истово, не шептал — умолял о чем-то сына. Он то и дело без надобности загонял сатиновую свою синюю рубаху в широкую полоску под брючный ремень. Ладонью шарил по щеке, словно проверяя, гладко ли выбрит. А в глазах застыл вопрос.

— Ты слышь, сынок? А та, значит, ко мне, в стайку, Нюська-то, Анна Осиповна. Я вожусь там с закромом под уголь, а она встала в дверях как привидение, а за ней Манька — ты, видно, не помнишь ее, сестры они родные, — а рядом с Манькой муж ее, ну Манькин, конечно. Я как глянул — так и обмер: мать честная, объявилась, думаю, разыскала. А постарела, постарела!.. Видно, там ее не шибко потчевали-то. Страх один. Она мне и говорит: «Ну, здравствуй, Федя!», а меня аж колотит всего, в руке топор сжал и уж не знаю, чего бы я наделал, да тут Манька со слезами бросилась ко мне на шею: «Своячок ты мой, своячок!..» Она, правда, Манька-то, всегда ко мне хорошо относилась, и с мужиком ее, Миколаем, отношения у нас были приятельские, ну я и раскис, зараза. Маньку-свояченицу ответно обнял, с Миколаем тоже по-мужски обнялись и с ней, с этой Нюсей преподобной, сглупу за руку поздоровкался… Ну, думаю, столько же лет прошло, лично у меня на нее ни обиды больше, ни зла, бог, думаю, с ней — раз приехала, разыскала, пускай посмотрит на нас и мотает обратно с миром. Привел я их, значит, домой, шепчу маме Тоне: «Ты на нее внимания не обращай, так-то мы от нее дешевле отделаемся, разопьем бутылку, хрен с ней, а про Ваньку — ну про тебя то есть, — скажем, что он, мол, у твоей матери, в деревне». Так и сделали. Антонина кого-то в магазин послала, а сама нервничает, полошится, все в окошко выглядывает — будто тоже чуяла, что ты придешь, — и нет-нет да и сцепится с Нюськой-то: та, видишь ли, упрекать ее вздумала — дескать, разбила семью. Без тебя бы я, мол, давно в семью вернулась, как освободилась, да не хотела тебе жизнь портить, как ты мне испортила. Нет, ты понял? Это она нашей маме Тоне вздумала высказать! — шептал отец, косясь на дверь. — Это, выходит, во всем наша Антонина виновата — обстирывала, обихаживала нас столько лет, тебя на ноги поставить помогла… Ну я тут сразу Нюське про тебя и сказал, что ты, дескать, в деревне, у своей бабушки, у Тониной матери то есть, а она, Нюська-то, и ухом не повела. Тогда я понял: она, змея, тут разведку уже навела, у старух, поди, повыспросила, да и послала небось за тобой кого-нибудь. Сыно-о-ок, Ва-ня, ты что ж это молчишь, ты слышишь ли меня-то?!

Иван нетерпеливо посмотрел на дверь комнаты, неосторожно громко приставляя на бачок кружку.

— Слышу. Айда скорее, ждут же, наверно, — пересохшим голосом сказал он, облизывая непривычно шершавые свои губы.

…Он успел подумать, что она сейчас с ревом кинется ему на шею, а она не сразу встала с табуретки, уставилась на него — видимо, поразилась, какой громадина ее сын, давно отца перерос, — вслепую сунула на подоконник окурок и неуверенно промолвила:

— Ванечка, сынок мой… Не узнаешь меня? Я мама твоя.

Он видел, как болезненно долго перекашивалось ее лицо, будто она силилась заплакать и не могла, и все-таки заплакала — беззвучно, размазывая по лицу крупные слезины. Вслед за ней громко, навзрыд занюнилась другая гостья — тетя Маня, на которую племянник и не взглянул, и тети Манин муж стал ее успокаивать. Почти враз где-то сбоку тихо завсхлипывала мама Тоня, а за спиной зашмыгал носом отец. И когда та женщина, с непостижимо родным, до бесконечности знакомым лицом, — а ведь и фотографии ее хотя бы все эти годы Ванька не видывал, — поднялась, подошла к нему, он не отпрянул, дал обнять себя и даже повиснуть на плечах, пугливо чувствуя сквозь рубашку, как она вздрагивает худым телом.

— Ну, давайте, давайте, будем садиться, — неестественно бодрым голосом предложил отец, подталкивая их обоих к столу и тем самым разъединяя. Кто-то из коридора, чуток приоткрыв дверь, как по сигналу, передал ему завернутые в бумагу бутылки и сдачу, отец как бы весело подморгнул бывшему свояку Николаю и стал с ним на пару открывать пробки; мама Тоня, не сводя глаз с пасынка, поставила на стол сковороду с поджаренными на скорую руку шкварками, а мама Нюся поспешила пристроиться рядом с подавленно молчавшим Ванькой. Она снова потянулась за папиросой и, как-то странно быстро успокоившаяся, собранная, живая, совсем не стыдливо повиноватилась перед сыном:

— Курит вот твоя мама-то, Ванечка… Не нравится небось?

Ванька при этих словах родной матери опять покраснел и, краем глаза высматривая затаившихся отца и маму Тоню, стеснительно пожал плечами.

— Ну? — неуверенной рукой разлив по стаканам, вдруг сбился до сипоты отец, как бы спрашивая: «За что пить-то будем?»

— За встречу, — твердо подсказал тети Манин муж.

Тетя Маня сделала было новую попытку занюниться, но сестра Нюся решительно пресекла ее, уверенно сжав стакан тонкими подвижными пальцами и поднимая его высоко:

— Хороним кого, что ли? Радоваться надо, что вот встретились и не все еще потеряно.

Она залпом выпила.

Мама Тоня напряженно следила за незваной гостьей, а отец, вникая в смысл сказанного ею, даже приставил свой стакан на стол. Ванька, колеблясь, тоже не пил — чего-то выжидал.

— Пьет вот твоя мама-то, Ванечка… Не нравится?

Он опять пожал было плечами, но кто-то ему будто подсказал, подтолкнул, что молчать хватит, надо, мол, и ответить что-то, ну хоть что-то, не отвалится же язык-то, и он с неожиданной для самого себя снисходительностью промолвил:

— Да нет, чего же…

Мельком глянув на отца и маму Тоню, он выпил, крупно глотая и заранее чувствуя, что это для него много. Сунув наугад пустой стакан куда-то меж тарелок со снедью, он нащупал вилку и ткнул в сковородку со шкварками.

Вилка скользнула по пустому месту. Мама Нюся мгновенно опередила его и, ловко подцепив своей вилкой свернувшийся подрумяненный ломтик сала, поднесла к Ванькиному рту. Ванька опустил свою руку с пустой вилкой и покосился на отца и маму Тоню.