Отец торопливо кивнул. Он сидел со старательно-деловым видом, будто только этот разговор и занимал его сейчас, будто не хотелось ему взглянуть на старшего сына — взглянуть, убедиться, что сын страдает от полной неясности, и что вот он приехал, а они — уезжать собираются, и надолго, видать, и когда-то придется еще встретиться, и придется ли вообще…

Помолчали. Размеренно тикали старые ходики, тренькнул трамвай, засвистела струйка пара на кухне.

Николай воткнул окурок в цветочный горшок.

— Ну, добро, — сказал он, — так и порешили!

И, глядя в сторону кухни и шумно принюхиваясь, добавил, в предвкушении улыбаясь:

— Дак как там, дядя Гош, поди, набралось маленько?

IV

Я стал реже бывать у отца, — то не успевал, а то приедешь, а его дома нет, в смене. А мать после смены спит. Пошепчешься со Славкой: «Ну как вы тут?» — «Да ничего, хорошо». — «Не был Толя?» — «Да нет, не был». — «Ну ладно, я пойду». — «Ладно, до свидания». — «От Люси привет передавай». — «Ладно, передам». Пошепчешься вот так — и тоска, тоска! А отчего — и сам себе толком не объяснишь. То ли оттого, что всем разъезжаться скоро в разные стороны. То ли от продолжавшей стоять меж нами, меж всей моей родней, полной неопределенности — что же мы, в конце концов, за люди такие?

И вдруг отец зачастил ко мне сам. Чем меньше времени оставалось до их предполагаемого отъезда, тем растеряннее становился он. «Вот, Леня, — как-то обреченно сообщал он мне, — уже подписано заявление на расчет, теперь все».

У Люсиных родителей нам отвели комнатку отдельную, непроходную. В ней хорошо, можно сидеть часами, никто тебя не потревожит, разве что слышен через стенки шум детворы, набивающейся из всего дома к нашей Катьке, да только шум этот не мешает.

Отец приходил и своей неловкостью — что вот опять приперся — вызывал неловкость и во мне. И обязательно начинал оправдываться: «Ездил тут по делам в ЖЭК, а это ж, оказывается, рядом с вами. Дай, думаю, загляну».

— И хорошо сделал, проходи, проходи!

Отец сокрушенно чмокал, ахал:

— Наслежу я вам. Давай-ка я валенки сниму!

И каждый раз ревниво оглядывался в нашей комнате:

— Ничего вообще комнатка. Отдельно живете? Ну, я имею в виду — только вы с Люсей да Катенька здесь?.. А-а, ну хорошо так-то. Только шумно, поди? — прислушивался он. — Тут же всегда народу столько, — находил наконец то, о чем можно сказать с осуждением, — всегда шум-гам, как на проходном дворе.

С минуту он оглядывал стол, заваленный минералами и образцами пород, взятыми мной у знакомых ребят в здешнем геологоуправлении. Глядел с какой-то виноватостью — не моя, дескать, это затея, моего здесь ничего нет. Не скажешь же ты, сын, что давняя наша жизнь на приисках и ведет тебя теперь в старатели, в богом и мной проклятое дело.

Знакомое во всех деталях старательское ремесло и было для отца геологией. Разницы он не видел.

Заклял себе путь на прииски, не желал этого и сыну. Нет, не желал. И глядел на мой стол, полный камней и книг, с открытой отчужденностью.

Но и с тайным небезразличием. Что-то выйдет из этого? Сын же. Ведь будущая судьба сына — в чем-то и судьба отца на старости лет…

— А то, может, к нам бы приходил заниматься? — неуверенно предлагал он. — У нас же днями тишина: ребятня — кто где, а мы с матерью, если не в смене, отсыпаемся… Нет? Не мешают? Ну, смотри. — И он снова взглядывал на камни, и мне казалось, что в глазах отца была еще и тоска какая-то.

Потом он сидел молчаливый, мучаясь нашей общей скованностью, а я думал о нем и о всей нашей родне.

Во многое они — большой наш федотовский корень — поверили, с трудом и не сразу, но поверили. И это многое стало для них привычным, житейским — и то, что я, единственный в роду человек, закончил десятилетку и поступил в университет в большом городе, и то, что потом была у меня хорошая работа в известной, выписываемой всеми родичами городской газете, была квартира.

И все это вдруг, в один прекрасный момент, их племянник, брат и сын Ленька-Леонид, в счастливой рубашке родившийся, бросил и уехал куда-то в Хибины, о которых всем столько трундил, устроился там в геологоразведку и снова поступил на учебу. И какая уж от него теперь помощь, если он и свою-то семью вряд ли прокормит… Вернулся вот из полярных дней и ночей через два года и говорит, что нет, не нашел еще свой камень…

Отец чувствовал, что я думаю о нем, и от этого ему становилось еще более не по себе. Он пытался закурить, спохватывался, что я не курю («и без того мало на улице бываешь!»), и, несмотря на мои протесты, поспешно прятал папиросы в карман и совсем сбивался с толку.

— Ну как, что там у вас нового? — сказал я, садясь поближе к двери, подальше от стола с камнями.

— Да ничего пока. Выписываюсь вот. Да понимаешь, — как-то странно оживился отец, — хотим мы с матерью тут одну аферу провернуть… — заикнулся он было, да запнулся.

— Какую же? — спросил я без всякой тени настороженности (не знаю уж, удалось ли мне это).

Отец пытливо глянул на меня.

— Осудишь, наверно. А у меня, сынок, пока другого выхода нет.

— Да что же? Говори! Отец все-таки закурил.

— Понимаешь… привязался тут тип один… пронюхал, что я уезжать собираюсь. Пристал как банный лист. «А куда, говорит, Фаина Яковлевна — ну, мать-то наша! — с ребятами денется? С собой, что ли, возьмешь?»

«Нет, отвечаю, с собой их взять не могу — к сватам, к снохиным старикам то есть, под Краснодар отправлю. Пока у них поживут, раз те приглашают. А потом, как с Колымы вернусь, домик себе выстроим».

«А на какие, говорит, шиши поедут они в Краснодар — тоже ведь не ближний свет? Ты-то все свои отпускные-расчетные на дорогу на Колыму ухайдакаешь, а им что? Со сберкнижки какой снимешь или как?..»

Отец усиленно задымил.

— Растерялся я. Ведь верно, думаю, предсказывает человек — и впрямь не на что будет отправлять Фаину с ребятами. Да если барахло какое контейнером везти, ведь и его здесь не бросишь, — на новом-то месте все с гвоздя начинать придется… Одним словом, припер он меня своим разговором к стенке.

Я тщетно пытался поймать его взгляд.

— Ну, и дальше? — не выдержал я.

— Что «дальше»… Предлагает этот самый тип, — собрался отец с духом, — квартиру нашу продать. Ему, значит. За пятьсот рублей. Новыми, конечно. И вот, выходит, какая сейчас наша забота… Но мы с матерью пока решения еще не приняли, — поправился он, поднимая наконец на меня глаза.

Он явно спрашивал моего совета.

Я молчал, будто задумался, будто взвешивал все «за» и «против».

Я мгновенно вспомнил историю с бабушкиным домом, который отец продал несколько лет назад. Я учился в восьмом классе, жил у тети Фроси. Да, осень пятьдесят третьего. Отец продал дом за такую же цену — за пять тысяч в старых деньгах. Что это — случайное совпадение?

Деньги отец должен был разделить между тетей Фросей, покойным теперь дядей Максимом и собой. Два сына и дочь бабушки Веры, у которых она собиралась жить по очереди. Часть денег отец пропил в дороге, из остатка ни рубля не дал ни сестре, ни брату. А ведь дядя Максим тогда болел, болел последней своей болезнью — застудил себя на плотах, и хотя трудодни колхоз ему начислял, но денег на лечение не было.

Прошли годы, и бабушка Вера так и осталась в своем и не в своем теперь доме, и дальний родственник, которому был продан дом, давно поговаривает о возврате денег…

— Ну что же ты молчишь, Леня? — с беспокойством спрашивал отец. — Ты что же думаешь, сынок, отцу не привыкать такими делами заниматься?

Я видел, как растерян и жалок отец, как он клянет себя за это минутное откровение или, может быть, за то, что вот так нескладно все получается у него в жизни и во многом он ой как виноват сам.

— Не думал я об этом, в том-то и дело… Если бы думал, не ехал бы сюда к вам, за тридевять земель… — неопределенно высказался я. Мне было жалко отца, но я так и не смог заставить свой дурацкий характер сказать ему что-нибудь помягче, замять в конце концов этот разговор.