— «Потом»… — сказал он уже не просто с недовольством, а с обидой. — Ни слуху ни духу от него не было больше года. Не знали, что и думать. А к весне заявился. Прихожу с работы — сидит… Как глянул на него — страшно стало: ну кожа да кости, совсем дошел. Видно, не сладко ему там было, хоть и юг, почти курорт.

— С Аней приехал?

— Сначала без нее. Она у своих осталась на время, из-за Валерки, он же болезненный такой уродился… Ну, выпили мы с ним. Он захмелел быстро и затурусил опять что попало — одно и то же, одно и то же: де и не учили мы его, и из дома потому рано ушел, что мачеха житья не давала. И вот, дескать, с тех пор и мотаюсь как неприкаянный. И с родным братом, с тобой то есть, дружбу потерял… Ну, мне бы и промолчать, он же пьяный был, сам себя не помнил. А я возьми да скажи: «Вот если Леонид, говорю, хотел учиться, так и учился, и выучился. А тебе, говорю, твоя лень мешала, сколько мы с матерью твердили: «Учись, Анатолий, хватишься — поздно будет, близко локоть, а не укусишь!» Ты же помнишь, сынок, говорили! Помнишь? Ну вот!.. Я и тогда ему сказал: «Спроси у старшего брата, если сам забыл!» А он ка-а-ак трахнет кулаком по столу — вся посуда на пол!..

Вошли в магазин. Отец умолк. Постарел он за эти два года, морщинки, как канавки после дождя, углубились, глаза ввалились, и сейчас они были красны.

— А ты знаешь, — говорит он вдруг с какой-то мстительной жалостливостью, — еще б немного — и ты бы нас не застал здесь. Ведь мы ж с Толькой на Колыму решили махнуть. Да-а! Это уж решено.

III

У отца была манера: когда он хотел разжалобить кого-то, расстроить, он говорил: «Вот я все думаю, умру скоро. Все снег и снег снится. К добру, скажешь?..»

Я знал эту манеру отца и все-таки мучительно хотел выяснить все сразу — зачем, почему на Колыму? Но за радостно-бестолковым, пьяно-сбивчивым разговором в тот первый вечер так ничего и не выяснилось.

А там прошла и неделя.

Мне ехать до отца трамваем три остановки. Как ни приеду — Толи все нет, так еще и не виделись. И жду, и боюсь этой встречи.

— Ты съездил бы к нему сам, Леня, — посоветовал вдруг отец. — Выйдешь к автостанции, сядешь на «восьмерку» и через сорок минут будешь в поселке Комсомольский. А там и искать нечего! Ты ж как-никак старший брат, Леня! Кому ж еще хороший пример подать первому, как не тебе!

И я понял, что Толя у отца не бывает.

— Я так думаю, — подталкивал отец, — Славка уже съездил к нему, предупредил, они ж с Анатолием — не разлей вода! Та-акие раздрузья, куда тебе!..

Два года назад мой сводный брат Славка ходил за мной тенью. Сейчас он был вежлив со мной вежливостью деревенского мальчика, односложно отвечал на мои вопросы, уводя глаза в сторону. А когда отец или мать говорили: «Ты погляди, Леонид, твоему младшему брату уже бритву покупать надо!» — он мельком взглядывал на Люсю и, краснея, коротко похохатывал. От него пахло табаком, а Фаина Яковлевна словно не замечала этого. Когда мы приходили к ним, Славка тотчас же норовил ускользнуть из дому. Вежливо попрощаться он никогда не забывал…

Два дня я не появлялся у отца. Легче мне от этого не стало. И если вообще так будет продолжаться — зачем же было ехать сюда, за тридевять земель? И высижу ли я что-нибудь в уютной комнатке у Люсиных родителей, если из моей родни никто, никто не придет ко мне? Отец говорит: «Когда же по гостям расхаживать, Леня, если мы с матерью то в смене, то спим после смены — и все в разное время»; а Славка неожиданно дерзко вопрошает, поднимая потупленные глаза: «А зачем? Что я там буду у вас делать?»; ну а про мать Фаину Яковлевну и говорить нечего, ее-то и силой не затащишь.

Пешком мне идти до отца минут двадцать. Дверь открыл Славка, веером держа в руке карты. Торопливо проглатывая окончания, когда не поймешь — на «вы» тебе говорят или на «ты», он выстрелил-промямлил:

— Раздевайсесь. Проходисесь.

— А дома кто?

— Да мы с отцом.

Увидев на вешалке красный шарфик и меховую гоголевку как у Толи, я быстро открыл дверь в комнату.

За столом кроме отца и Славки был еще незнакомый парень.

— В дурака режемся, — конфузливо сказал отец. — Мне сегодня в ночную смену, а мать в дневной. Вот и коротаем время. Присаживайся.

— Николай, — сам отрекомендовался парень. Что мне нравилось всегда в таких ребятах — это крепкие, мосластые руки с сухими ладонями. Чуть не рассчитаешь, сунешь свою руку как попало, одними пальцами, — и трещать им без всякой надежды на снисхождение.

Отец вдруг вскочил и в шутливом отчаянии кинулся в кухню.

— Зазевался, черт, с игрой вашей!

Славка неестественно громко захохотал. В его смехе было и подтрунивание над отцом и какая-то неловкость.

А по комнате уже плыл странный запах.

— Что это? — улыбнулся я, как человек, деликатно уходящий от подвоха.

— Хэ-ге… — совсем покраснел Славка, глядя в пространство, и опять невпопад захохотал. — Самогонка! — неожиданно выпалил он, кольнув меня дерзкими, смеющимися глазами.

Я внимательно посмотрел на Славку. Сегодня он что-то не спешил уходить. Своим поведением Славка как бы определял временное расстояние между нами и скупую надежду: «Ничего, разберетесь — помиритесь».

Вернулся из кухни отец и все с той же шутливой ноткой, за которой скрывалось смущение перед старшим сыном, журналистом, что вот, мол, отец на старости лет самогонкой увлекается… с натянутой такой улыбкой отец сказал:

— Ну, связался! Не было печали — черти накачали. Говорил же Фаине: возьмем пару бутылок — и нам хватит! Упиваться, что ли? Дак нет же!

— Не оправдывайся! Кто поверит! — с той же дерзкой улыбкой заметил Славка, бесцельно тасуя карты и поглядывая на Николая. А тому было все трын-трава, развалился на диване, покуривает.

— Покажи аппарат, интересно, — попросил я отца, чтобы как-то замять эту неловкость, — нет, честное слово, интересно! Ну, не видел я ни разу!

— Сказанул!.. Да чего там смотреть-то? Я пошел в кухню.

На электроплитке стояла большая эмалированная кастрюля, на ней, вмазанная хлебным мякишем, громоздилась глубокая эмалированная чашка, полная воды, Сквозь хлебную замазку тонкой струйкой посвистывал пар. Отец поспешно замазал это место, буркнув:

— Самый-то первач и уходит.

— А внутри что? — спросил я.

— Да бражка. На сахаре. Сахар и дрожжи. Ты ж помнишь, как мать ее готовила. Мы с матерью хмель не признаем, чтоб голова не болела.

— Примитив вообще-то, — встрял Славка, иронически поглядывая на отца. — Конденсация же пара — дно-то чашки холодное! А на браге плавает чашка поменьше, в нее по капле и набирается с донышка верхней чашки. Вся и механика. — Это он мне объяснял, все реже отводя взгляд в сторону. — А КПД равен нулю. Тебе бы наша химичка за такую схему двойку влепила, — глянул он на отца, засмеялся и поспешно исчез из проема двери. И уже из комнаты крикнул: — Лучше бы к дяде Боре Сахно сходил для обмена опытом, если уж решил специализироваться на этом деле, — тот себе мощнейший аппарат из молочного бидона смастерил! Так течет, что пить не успевает!

Отец фыркнул, но тут подал голос Николай:

— Ну так ладно, дядя Гош, как решим-то все же?

Отец посерьезнел, пошел из кухни.

— Да, надо бы решить вообще-то… — Он присел на старое место за столом, подтянулся весь, задумался, уставившись в узор на скатерке.

Обо мне они как-то сразу забыли. А может, хотелось отцу замять этот случай с самогонкой, показать, что не такие уж они пустые, никудышные люди, у которых только выпивка на уме, что и они решают жизненные проблемы. Как бы там ни было — к разговору я пока не приглашался, мог слушать, а мог, скажем, книгу взять на время, здесь полистать-почитать или в кухню выйти.

— Я думаю так, — говорил Николай, — мы с вами, дядя Гош, берем расчет с первого числа, неделю там на сборы, на то, на се, отгуляем дома Восьмое марта, как положено, а девятого — покатим! Приедем, разнюхаем все как следует, они нам оплачивают проезд, — тут уж придется с ними договор года на три составить, ничего не попишешь, — и шлем деньги на дорогу Анатолию. Он к тому времени рассчитывается тут с долгами, Аню из учениц в продавцы переводят, пацана, может, в ясли пристроят, и — к нам! Конечно… — густо пыхнул дымом Николай, — втроем-то бы сразу лучше, веселее как-то, надежнее…