— Ты что же это, Роман Николаич… вроде как разговаривать со мной не желаешь? — Уваркин положил, как припечатал, широкую припотевшую ладонь на глянцевую крышку сумки; отнял — осталось на коже пятипалое изображение. Евгений Иванович проследил, как оно исчезает, высыхая, и, жестом пригласив Лилявского к столу, в то же время остальным, кроме Павла, велел удалиться.

— Ты с этим приказом по управлению, Роман Николаич, — достал он из нагрудного кармана вчетверо сложенный листок, — конечно, ознакомился, надо думать… Подписи, правда, твоей нет, но это дело не меняет — ты просто не мог как начальник съемочного отряда, куда входят и буровики, об этом приказе не знать. Не мог, не должен, понимаешь?

Лилявский, не глянув на бумажку, усмехнулся:

— Приказ о консервации станка ручного бурения? Ну и что?

— А то, что ты будешь отвечать.

— За что? — прищурился Лилявский, сладострастно чувствуя, что баба Женя не знает еще всего.

— За игнорирование указаний. Вместо того чтобы снять станок, ты позволил тому же Чекунову начать бурение новой скважины — в каких-нибудь трех шагах от пробуренной. Протягиной вряд ли это понравится… Хоро-ош выдвиженец, скажет…

— Ну-у… — Лилявский наигранно засмеялся. — Если бы только это и случилось, вы бы тогда могли спать спокойно, Евгений Иванович. Это все, как говорится, семечки. — Он покосился на Катерину, хлопотавшую у печки, и, выпрямляясь и глядя прямо в зрачки Уваркина, тихо, но раздельно договорил: — Фролка-капитан упал с зажимок на пень. Спиной. Званцев с Ильей и музыкантом несут его через болото.

Уваркин не сразу понял — отлег от стола и внимательно поглядел на Лилявского.

— Знаешь, за такие розыгрыши…

Лилявский хмыкнул, и Евгений Иванович, цепенея, увидел по его глазам, что это правда.

— Ты откуда это узнал? — перехваченным голосом спросил он.

— Объездчик сказал. Он наткнулся на них еще на скважине. Но на лошади везти Фролку нельзя.

Павел заволновался:

— Ну, Роман. Так ведь машину же надо было срочно! Что ж ты сидел и молчал столько времени!

— Куда — в болото машину?! Одумайся. И пешком не разбежишься тоже. У них одна дорога, а у тебя сто.

— К тому же, наверно, они идут не со старого места… — догадался Уваркин. Он в минуту посерел лицом, сидел и покусывал губы, уставясь на листок с приказом. — Что же теперь делать, а?

— А ничего. — Лилявский прищурился на Павла: — Бери машину и немедленно дуй в деревню. Грузи этот чертов «Андижанец» и вези на профиль. Да бури так, — начальник отряда катанул желваками, — чтобы даже дураку ясно было, что ты стоишь на скважине не первый день, ясно?

Павел икнул, глянул на Уваркина, но тот не сводил глаз с белевшего на столе листка бумаги. Сдерживая навалившуюся на него икоту, нормировщик проворно вылез из-за стола и, кликнув Лопатникова с Семеном, потрусил к машине.

Теперь только петли Славкиных качелей, захлестнутые вокруг метластых верховин соседних сосен, монотонно выводили скрипучую мелодию. Недоуменно, торопливо шаркнув сапожищами по вытоптанной земле под качелями, он проехался на весу раз и другой, спрыгнул, упал на четвереньки, поднялся, машинально стряхивая с ладоней смолистые сосновые иголки.

— И ничего не надо делать, — вполголоса, но жестко сказал в это время Роман, и Славка напрягся, вникая в смысл такой отчужденной фразы. — Возьмите лист бумаги и напишите… И все дело с концом… Кто же еще, кроме Званцева, мог заставить Фролку начать ручное бурение, приказом уже фактически запрещенное…

— Запрещенное, а как же иначе, я же и Фролке об этом твердил, — кивнул баба Женя, подвигая к себе лист бумаги.

— Да не здесь, не здесь, — досадливо поморщился Лилявский, отбирая у начальника партии листок с цифрами плана. — Вот на этом, пожалуйста, — он вынул из своей сумки блокнот и вырвал чистую страничку. — Писать-то хоть есть чем?

Уваркин суетливо достал из кармана своей энцефалитки одну из авторучек, и Славка, как слепой, пошел вниз по склону, лихорадочно вспоминая потаенный шепот Лилявского с каким-то человеком на лошади; тот разбудил начальника отряда часов в восемь утра и что-то быстро стал говорить ему, а Славка, в то время еще не проснувшийся окончательно, только и уловил три слова: «идут болотом, напрямки».

Он отчетливо представил, как вчера, когда он провожал ребят до самого болота, за ними долго оставался след на воде — сонно побулькивающие пузырьки воздуха. И теперь этот звук не пугал Славку. По усвоенной привычке он засек положение солнца, перед тем как ольшаник сомкнулся сзади с невнятным перехлестом потревоженных веток.

1967

Галич — Москва

Закрыть Как отключить рекламу?

Сизым февральским утром я подъезжал к родным местам.

Было еще то мглистое, сумеречное время, когда предметы за окном неясны, кругом все глухо и всякая жизнь куда-то подевалась, будто уснула в сугробах. В оттаявший пятачок на промерзшем в палец толщиной окне мелькнула лишь одинокая фигура стрелочника с желтым пятном фонаря, и снова все пусто.

Но уже на краю неба сочилась, занималась блеклая, стылая заря, и в избах вздували огонь, и к небу жиденько тянулся первый дымок печей, и даже постукивание колес становилось звучнее, усиливаясь до колкого цокота.

Люся будила безмятежно раскинувшую ручонки Катьку, а я смотрел в окно и все никак не мог представить ожидаемую встречу. Мне хотелось быть трезвым и спокойным, но чем ближе к городу подходил поезд, тем быстрее все теряло свою ощутимость, предметность, и, словно надсаженное, начинало тупо ныть сердце.

Мне казалось, что многое определит уже первая встреча на вокзале. А в том, что все они придут, я не сомневался. Вот разве что Фаина Яковлевна… с нее все станется, тут ничего нельзя предугадать. Но отец-то и Толя со Славкой — утерпят ли? Ну мало ли что было два года назад! Ведь уж столько воды утекло, так ведь и жизнь пройдет!

Да и что, собственно, было-то?

И в который уж раз за долгую дорогу я восстанавливал в памяти минувшее, все до малейших подробностей, чтобы понять и определить и свою вину, и вину отца с Фаиной Яковлевной, и единственного родного брата Толи. Вину друг перед другом. Вину в том, что все мы стали словно чужие, почти враги.

С чего же все началось? Ну, допустим, отца заело, что по возвращении в город после института я отделился от них. Но ведь не сразу! Жил же я у них какое-то время, целую зиму! И жил бы дольше одной семьей, если бы они опять не взялись за старое, — попривыкнув ко мне, возобновили пьянки, ругань… А потом? Потом Фаина Яковлевна стала говорить: «Воспитывала-воспитывала, а он неблагодарным оказался…» Но только ли деньги были ей нужны? Господи, два года назад я думал об этом проще, категоричнее, что ли, мне было легко от них отдалиться, а сейчас вот еду, и мучаюсь, и не знаю, как приблизиться…

Но самая «заваруха», как сказал бы Толя, началась, когда он вернулся из армии. Было время, писал я ему редко, а потом и совсем перестал, надеясь, что он и сам вот-вот приедет. И не знал я, что Фаина Яковлевна настрочила ему (и отца подбила приписочку от себя сделать), что твой старший брат Леня, мол, от нас совсем отошел, не роднится, не знается, отказывается наотрез и от тебя, сынок… И вместо того чтобы написать мне, объясниться, Толя затаил в себе обиду, стал себя растравлять. А дальше — больше. Как любит говорить тетя Фрося: «У глупости-то, как у темной ночи, глаз нету…» Вернулся из армии и устроил пьяный скандал у Люсиных родителей, где мы жили перед своим отъездом из города.

Вот так все было.

Но ведь совсем же не в этом дело! Это был всего лишь повод, а причина была посложнее: каждый из нас не понимал жизни другого, а потому и не принимал ее. А Толя — тот, кажется, и понимать не пытался. Мне казалось, он жил тогда как жилось. Плыл по течению. Как отец двадцать лет назад, сразу после войны…