Конечно, мог бы Илья и плюнуть на всю эту мелиорацию. Да была у него одна думка. Запала, можно сказать, в самое сердце, когда еще в армии службу проходил.
Подходит как-то раз к нему комроты, — а он всегда объявлялся в тот момент, когда от него и не ждешь никакого внимания. Подходит и спрашивает: «Так ты говоришь, Данилов, из Костромской области выходец?» Так точно, мол, товарищ майор! А он призадумался так и вдруг подсказывает как бы, на размышление подталкивает: «Мелиорацию, говорит, мелиорацию надо осуществлять в вашей области, Илья».
И вот эта думка и запала в сердце. Почти весь взвод после службы на Усть-Илимскую ГЭС подался, а он прямиком домой, в Юхломск, двинул. А там как раз объявления на столбах расклеили — набор в гидропартию. Так он и стал геологом-мелиоратором.
То есть если бы не тот же Андрей Званцев, вряд ли он продвинулся бы выше этого самого геологического браконьерства, которым они тут занимались во главе с бабой Женей и Лилявским. Какой уж там мелиоратор…
Не глядя на солнце, Илья почувствовал по теплу на щеке, что оно норовит ускользнуть от виска к уху. Это он, растяпа, отстал от инженера с мастером и нечаянно свернул к Чоусме, — вспомнил вдруг, как забавно рассказывал ему Андрей свой сон после Романовых именин. Только нету пока что никаких лилий, и стылая вода была непроглядно мутной. Текла и текла. С виду течения почти не заметно, а напор страшенный. На поворотах с тихой вящею силой взламывалась она в конусные берега, будто мало ей было своего вековечного русла. Видно, искала новые пути и двигалась вперед с надеждой, которой не избыть себя ни перед каким временем.
А небо-то, небо!.. Неужели теперь и вёдро? То-то хмарило и лило, считай, всю неделю. Значит, к новолунию.
Вскоре они свернули влево, угадывая за сизым ельником высокой озы буровой участок, где ждал их Костя.
Был Фролкин черед вертеться на зажимках. С надсадным скрежетом, рвавшимся наружу вдоль штанги, буровая желонка врезалась в грунт.
— Поет… голубушка, а! — кричал сверху мастер, равномерно поухивая трехпудовой «бабой». — Голос-то какой… Андрей Сергеич!
— Это не она, это он — террасный галечник! — отозвался Костя, закидывая длинные свои ноги на поворотах. — Третичный аллювий, возраст — поболе миллиона!
— Третичка… третичечка! — орал на всю долину Фролка. Удары его становились все реже, он отпустил веревочные петли, выпрямился и, держась одной рукой за штангу, смахнул рукавом пот со лба. — Я ее, эту третичечку, никогда так не любил, Андрей Сергеич, мне этот звук сердце бередит — по науке живем, скажи хоть что-нибудь, Илюха!
— Бэ-бб-бренчишь, как бо-бо-бо… это… ботало.
Илья тяжело сопел, берег силы; кто-кто, а уж он-то знал, что такая веселость мастера ничего доброго не сулила — теперь, когда врезались в галечник, загоняет, как бычков на самане. Теперь он не даст им ни минуты роздыху. А при таком ритме Андрея и Кости вряд ли хватит надолго. Ладно, если скоро заглубят до конца штангу — начнут подъем желонки, а это все-таки перекур. Но сейчас только давить и давить, а то все пропало — галечник в стволе заклинит желонку.
— Хорошо, хорошо, Фрол! Нет, правда, все так и надо. — Загнанно дыша, Званцев поднял от земли голову, пытаясь снизу глянуть на мастера, да запнулся за выступавший из мха пенек — едва лишь не выстелился, почти на коленях проволокло его за патрубком. Быстро перебирая ногами, пристроился на место, снова попал в ритм, но Илья почувствовал, что дыхание инженер сорвал. Перед этим он стоял на зажимках — считается легкая работа, но это только сказать легко. Уж на что Фролка — моторный мужик, а больше двадцати ударов кряду и он не выдерживает.
— Наддай, наддай, что вы, как неживые!..
Зеленый хоровод все ближе подступал к Фролке, будто норовя сорвать его с зажимок. Так быстро, пожалуй, под его треногой еще никогда не бегали. Вот этот азарт в работе Фролка и любил больше всего на свете, он чувствовал себя в такие минуты не просто бурмастером ручников — кем-то гораздо значительнее, хотя и не думал ни о каких сравнениях. Любая хворь и забота на диво отступались от него, ему было так хорошо, как, наверное, бывает при счастье.
орал Фролка, перекрывая скрежет желонки. Он напялил поглубже кепку, привычно согнулся, чтобы подхватить пеньковые подвески «бабы», и только на мгновение выпустил из рук штангу — в ту же секунду там, в глубине, желонка царапнула за неподатливый валун. Штангу будто повернули в обратную сторону, разогнавших ее людей ломала теперь их собственная сила. Илья упал на колени, а Фролку бросило на свободный патрубок, крутануло и кинуло в сторону — на единственный под треногой пень.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Машину Уваркина далеко слышно.
До чего же вечно надсадный звук, будто вездеход буксует, даже посуху на ровном месте, и дрожит и дребезжит разношенными и склепанными деталями так, словно сам баба Женя от разных напряжений ломается, бьется через силу в узкой для него кабине и пинает яловыми коваными сапожищами по педалям, по мотору, и машина вот сейчас, на склоне, не в силах больше справиться с этой энергией, развалится на виду у поднятого, как по команде, лагеря.
Ан нет, напрасно, товарищи, ждете этого зрелища, ЗИЛ-157 — он видал виды, он еще не скоро развалится и вытряхнет из себя Евгения Ивановича, как какую-то обтрепанную клушу из старой корзины. Вот он и по этой четвертичной морене спустился, век бы ее не было, — чуть только дождик взбрызнет, она враз, глинка эта бордово-бурая, тугопластичная, вязкая, слабоувлажненная, комковатой текстуры, с включением окатанной гальки и гравия… как там еще про нее геологи-то пишут?.. от дождя расквасится, и заскользишь, и заплаваешь на ней всеми колесами, того и гляди, на боковую сыграешь. И вот изжеванную шинами лежневку миновал; и по шатким, расхоженным бревнам накидного мостка прокрался; и теперь осталось всего ничего: подъем по-за соснами, разворот у кладбища, и с пшиком, с пылью последняя работа тормозов у бочки с лопатниковским бензином. Как бы вконец изнемогшая, тотчас в смертельной усталости прикорнувшая — с глухим, но явственным шипом, невесть откуда исходящим, даже, кажется, из пропыленных досок старого кузова, — машина выпускает наружу невредимого, — только взмокшего слегка от тепла мотора и общего погодного удушья, — того самого, ради которого и ревела мотором столько километров и изнашивала свои драгоценные части.
Вышел, оправил на заду прилипшие штаны и, не удивляясь присутствию людей в лагере в столь поздний час — из кабины, еще на ходу высмотрел и по пальцам пересчитал, все тут, кроме Званцева с музыкантом, — перво-наперво достиг длинного артельного стола с березовыми лавками на пеньках. Вчетверо сложенным платочком промокнул под кепкой залысины. Покосился в сторону печки — уголья серые, пеплом подернулись, чаем тут и не пахнет — и бросил на стол с картонным стуком, ничего не боящимся, кожаную сумку на ремне, заменявшую ему своим властно-казенным видом конторскую печать, которая в Юхломске всегда перед ним. Постучал по ней костяшками пальцев, как бы красноречиво говоря этим: мол, приехал к вам, субчики, не с веселым делом — зарплатой, это-то вы любите, это вам хоть каждый день — расписываться в ведомости руки у вас не устанут, не отвалятся.
Где-то за спиной маячил Лилявский, на него Евгений Иванович пока не взглянул ни разу и руки, как приехал, начальнику отряда не подал. «Пусть проникается опасениями, строит всякие догадки — мысленно похвалил себя баба Женя за такую тактику. Надо вовремя напомнить молодому специалисту о дистанции — между начальником партии и начальником отряда. А то большую повадку себе дал: в присутствии главного геолога, например, — вспомнил Евгений Иванович, — пытался осмеять их с Павлом. Надо сразу же дать Роману понять, что юмор юмором, но, в случае чего, вина за срыв полевых работ и невыполнение плана — хоть за декаду, хоть за месяц — целиком и полностью ложится на начальника отряда. С ходу надо так приструнить, чтобы впредь о субординации человек не забывал.