Поезд дробно постукивал на стыках, словно добрый иноходец, но уже замедлял свой бег. В посиневшем пятачке окна наплывал вокзал моего городка, такой же, как и прежде, с очищенными от снега щербатыми ступенями, с сиротливо оголенными ветками пристанционного скверика, со старым медным колоколом, который, казалось, хотел выстоять перед всеми новшествами века.

Сонно клевавшая носом Катька держала в руках медвежонка — подарок «дедуске Егору», а Люся отпихивала меня от окна, прикладываясь к пятачку одним глазом; но все же я увидел первым: на перроне из всей нашей родни были только Люсины старики — Полина Дмитриевна и Степан Николаевич, растерянно глядевшие на наш вагон.

II

Тьма была кромешная, свет погас во всех домах сразу, как только мы вышли из трамвая. В подъезд вошли гуськом. Впереди — тесть с тещей, уверенные в хорошем приеме и успехе мировой, за ними, как виноватые, — Люся и я с Катькой на руках.

Тесть предварительно высморкался, нашарил дверь, добродушно урча: «Эта, что ли? Уже и забыл, якорь ее, два года ж не бывал…» И ватно постучал по войлочной обивке. Не дождавшись ответа, толкнул и, едва приглядевшись, заговорил мягко, приглушенно:

— Есть дома-то кто? Никак сватья? Здорово, сватьюшка!

Тут же, громыхнув по пути стулом, теща быстро прошла к ней, к маме — Фаине Яковлевне, подавшейся из глубины комнаты на гулкий зимний топот в коридоре. Обняла, чмокнула ее в щеку, и та как бы угадала:

— Поля? Сватья?

И, убедившись, качнулась от Полины Дмитриевны в сторону и ответила на первый голос: «Здравствуйте, сват», — и чувствовалось, как она сразу вся напряглась, пытаясь угадать, кто это еще там маячит в коридорной темени.

А одна из сводных моих сестренок, крутившаяся под ногами, уже успела ощупать Катьку и с криком: «Леня приехал, мама!» — бросилась ко мне на шею.

Вот тут-то мать, видимо, и растерялась. Сказала самое первое: «Иди ко мне, Катенька!.. Да господи, что же это со светом-то сегодня делается?!» И, не нашарив руками Катьку, уже шла в спальню будить отца:

— Гоша, вставай, кто приехал-то!..

Голос ее мягко плыл из темноты, словно она говорила о чем-то будничном: «Вставай, Гоша, на работу опоздаешь».

А может, показалось? Она все же с каким-то ударением сказала: «Кто приехал-то!» — значит, рада хоть немножко…

Все это произошло сразу, в течение какой-нибудь минуты.

И будто не два года назад, а вчера и расстались.

В темноте расцеловались с отцом, жесткая его щетина долго терлась о мои щеки, а руки то ослабевали, то снова стискивали мои плечи. Я ждал, что отец заплачет, а может, и были слезы, да кто ж их в темноте угадает. И был ли я тогда в состоянии замечать все и раскладывать по полочкам? Все шло какими-то импульсами, у самого сердце колошматило по ребрам, и пересыхало во рту, и всего тебя переполняло ликование, сменившее недавнее напряжение. Помню, пока отец тискал Катьку и здоровался со сватами, мы обнялись, расцеловались с Фаиной Яковлевной, и я сказал: «Мама», — и еще один груз с плеч долой, просто счастье да и только жить вот так!

Мать кинулась на кухню. Ища свечку, гремела там ложками, посудой, мягкой воркотней на самое себя скрывая волнение. А все замерли на своих местах, не разговаривая, а только усиленно пошмыгивая носом, с придыханием так, как бы свидетельствуя тем самым друг перед другом свою растроганность и заранее готовясь к тому, чтобы при свете зажмуриться на мгновение и сказать самое первое, бестолковое: «Ну…»

Колеблющиеся блики неясно высветили фигуру отца, растерянно стоявшего посреди комнаты. Спохватившись, что стоит перед нами в майке, он пошел в спальню за рубашкой, виновато и радостно бурча: «Я ж в третью смену, в ночь, — дай, думаю, прилягу. И задремал! А тут — вы!»

— А Славик где? — спросил я у сестренок, глаза которых выдавали, как велико их возбуждение.

— Шляется! Где ж ему еще быть! — как-то по-старушечьи недобро ответила о своем родном брате младшая — шестилетняя девочка. И вдруг снова бросилась ко мне. — Ленечка, братик родненький, соскучилась как… — с поразившей меня и нежностью и взрослостью заговорила она, разыскивая мою руку и целуя ее, целуя. Только позднее я понял: развитая не по годам, избалованная, она ждала подарка.

— Ну! Леня, Люся, сваты! Чего ж не раздеваетесь-то?! Ребенка парите! — засуетился вернувшийся из спальни отец, говоря все это успокаивающимся, но все еще дрожащим голосом, вталкивая пуговицу в петельку воротничка. — Где ты там со светом пропала, Фая? — кинулся он в кухню.

— Да ничего, не беспокойтесь, мы и так… — сказала Полина Дмитриевна, чтобы сказать хоть что-нибудь, — ей, видимо, стало неловко оттого, что сватья Фаина Яковлевна не прильнула к ней в ответ на ее самое первое порывистое движение, а — откачнулась как-то.

Мой тесть, Степан Николаевич, быстро освоился и, благодушный, как всегда, без мучающей многих церемонности, обидчивости, запросто скинул с себя тужурку, пошел к круглому столу в центре комнаты.

Вдвоем с отцом мы отправились в магазин. Я еще в комнате спросил:

— Как Толя-то? Здесь он, в городе?

И сейчас, оставшись с отцом с глазу на глаз, я хотел тут же узнать обо всем.

— Что — Толя… — Отец сразу не скрывал, что чем-то недоволен. А может, так он хотел показать, что хоть явно и не виноватится передо мной, но — виновен все-таки и вот как-то признает это. — Разве ты не знаешь нашего Толю? Все прыгает с места на место, никак не обоснуется. А так ведь жизнь не наладишь.

Отец это сказал с уверенностью. А я сразу же вспомнил отца молодого, тридцатилетнего, когда он вернулся с фронта. Как жаль, что порой понимание жизни приходит к нам слишком поздно.

— Он что, уезжал? — спросил я о Толе.

— Уезжал. Почти вслед за тобой… Ты ведь знаешь, сынок, — заговорил отец непривычно извиняющимся голосом, — мы с матерью не одобряли его поведение. Как нам порассказали, что он там у сватов натворил перед твоим отъездом, — волосы на голове дыбом встали. Стыдоба перед людьми, да и только. Глаза спрятать некуда… Ну, конечно, мать ему тут и устроила головомойку! — Отец помолчал, долго шарил в карманах, пальцем утирая нос и пошмыгивая. Сказал вдруг совсем не в продолжение разговора: — Просквозило опять. Ветра были сильные на днях, а мы на верхотуре блоки свариваем… Вы когда приехали-то?

— Сегодня.

— А! Спасибо! А то крепко бы обидел, — сказал он так, будто наш приезд для него — полная неожиданность, будто моей телеграммы они не получали…

Коротко вспыхнул раза два, как бы примериваясь, и буйно заискрился изо всех окон и фонарей свет. Отец рассеянно глянул по сторонам, удивляясь, должно быть, такой внезапной перемене, и вернулся к прерванному разговору.

— Вот вы, Леонид, с Анатолием все на мать обижаетесь, — сказал он, и мне ой как понятна была тревога и забота отца — помирить нас с матерью. — Все обижаетесь, родная, мол, так бы не сделала. А того, видно, не помните, как она обихаживала вас — тебя и Тольку. Можно сказать, выпоила-выкормила…

— Это я помню, папа, — как можно мягче сказал я. — Ты о Толе начал.

— Что — Толя… Не знаешь будто нашего Толю. Ну, погорячилась мать, конечно, не без этого. Только и он хорош, нечего сказать! Нашла коса на камень! Наплел нам тут с три короба, припомнил все, что было и чего не было, схватил свой чемодан, и ушли они тогда с Аней от нас.

— Куда?

— Куда… К Ефросинье, конечно. Разве ты не знаешь нашей Ефросиньи? Она у нас всегда встрянет там, где ее не спрашивают. Ей всех жалко, а у Анатолия бы не было того гонора, если б он думал, что бежать ему с чемоданом и беременной Аней некуда.

Я переспросил:

— К тете Фросе они ушли, что ли?

— К кому ж еще! — недовольно удивился отец. — С месяц так пожили у нее и мотанулись опять в Краснодар, к Аниным родителям. Не мог он тогда хоть Аню пожалеть, в ее-то положении.

— А потом?

Мы шли по тускло отбеленному снегом тротуару, с редкими желтыми полосами от окон. Сильно задувало, отец приспустил на уши треух, поднял воротник, и я все никак не мог заглянуть ему в лицо.