— Знаете, Манана, всегда при желании найдется объективная причина, чтобы отступиться. Вспомните Германа. Как он горячился вначале. У него и режиссерские решения были. А потом? Казалось бы, в чем его можно обвинить? Его отстранили. С моей точки зрения, отстранился он сам. Смалодушничал. И вообще исчез.

— Ему стыдно было встречаться с вами.

— Слава богу, что он еще может стыдиться своих поступков. Но это ничего не меняет. Во всяком случае для меня. Если бы он сегодня при моем плачевном положении сказал, что нашел театр и будет ставить мою пьесу, я бы отказал ему. Я перестал уважать его. Нельзя отступать ни в большом, ни в малом.

— Ах, Серго, трудно вам придется в жизни. Санадзе с приспешниками арестован?

— Арестован. — Я поднялся.

— Все равно, будьте осторожны, Серго. Санадзе не исчезают и после смерти. Они пытаются владеть миром даже с того света. И прошу вас, Серго, не отчаивайтесь. Тариэл не мог улететь. Вот увидите, он возьмет пьесу в Киев. Позвоните мне вечером.

Вернувшись в редакцию, я узнал через справочную номер домашнего телефона Тариэла. Хотя я и звонил однажды Нате, номер позабылся.

— Алло! — услышал я ее голос.

— Здравствуй, Ната. Это Серго Бакурадзе.

— Серго? — удивилась она.

От волнения у меня пересохло в горле. А что я скажу, если Тариэл дома?

— Звоню по поручению редакции. Мы хотели взять интервью у твоего супруга о планах театра.

— Очень жаль, но час назад он улетел в Киев.

— Действительно очень жаль. Извини за беспокойство.

Я повесил трубку, не испытывая ничего. Я разом лишился всех ощущений.

— Юноша, ты хотел сделать материал для отдела культуры? — поинтересовался Гарри.

— Пойдем-ка лучше выпьем кофе, — сказал я.

Был душный вечер. Гурам предложил подняться на Святую гору. Нина сразу согласилась в надежде развеять мое дурное настроение. Через час мы сидели на веранде ресторана «Мтацминда».

— Что ты теперь собираешься делать? — спросил Гурам.

Внизу, в котловане, словно громадная карта электрификации, раскинулся Тбилиси. Повыше, справа от нас, в черном воздухе повисла белая церковь Мамадавити. В церкви светилось одно окно.

Я смотрел на черную стену за балюстрадой и молчал.

— Что ты там увидел, Сережа? — спросила Нина.

— Черную стену, — ответил я.

— Не валяй дурака! Какая еще черная стена? Что ты хочешь этим сказать? — Гурам даже привстал.

Может быть, я и хотел что-то сказать, но не знал, что именно. В голове была путаница.

— Сережа, нельзя же так. — Нина положила свою руку на мою.

— Ладно. — Я улыбнулся ей. — Гурам, Эдвин не звонил?

— Звонил.

— Теперь ты знаешь, где он работает?

— Какое это имеет значение?

— Наверняка он тогда искал Шота, а Шота у него под носом ходил.

— Так что ты собираешься делать?

— Не знаю, еще не решил.

— Уехать бы тебе надо на время.

— Вы что, сговорились?

— Мы с Ниной об этом вообще не говорили. Нина может подтвердить.

— Я уеду, в Цхалтубо.

И тут в церкви ударили в колокол. Звон был неожиданным и тревожным. Нина вздрогнула. Колокольный звон судьбы… Где это я слышал или читал? Не мог вспомнить.

Мы ждали второго удара. Он не последовал.

— Ложная тревога, — сказал Гурам. — Священник напился и решил разбудить господа, чтобы поговорить с ним по душам. Но более трезвые коллеги не позволили нарушить покой всевышнего и…

— Гурам, перестань, — укорила его Нина.

Гурам смутился.

— Что с тобой? — спросил я Нину.

Она сама была смущена.

— Ничего. Извини, Гурам.

— Я хотел быть веселым, — сказал он.

— Давайте веселиться, — подхватила Нина. — Сережа, налей мне вина.

Веселья у нас не получалось.

— А я недавно была в церкви, — сказала Нина.

— Ты? Это еще зачем?

— Ставила свечку. Просила бога, чтобы он помог нам с пьесой.

У меня все оборвалось внутри. Что она испытывала, какие душевные муки ее терзали, если тайком ходила в церковь и за помощью обращалась к мифическому богу?! Я молча поднес ее руку к губам.

— Все будет хорошо, — еле слышно произнесла она.

Я очень сомневался в этом, но не возразил.

Мне опять снилась Нина на белом коне. Этот повторяющийся сон стал неотъемлемой частью моей жизни, и когда я не видел его или видел что-то другое, то просыпался с таким чувством, будто меня обманули.

Два часа я приводил в порядок свою комнату. Рукописи пьесы, черновики, наброски были собраны и перевязаны бечевкой. Теперь они будут пылиться на шкафу. Протертая пишущая машинка, несмотря на старость, блестела черным лаком. Я положил ее в футляр. Щелкнул замок.

Я оставил машинку в парикмахерской у Ашота, а в десять, когда Леван ушел на планерку, забрал и отвез в комиссионный магазин. Мне повезло. Какой-то рыжий мужчина в парусиновой куртке умолил меня продать ее немедленно, и мы на глазах приемщика совершили сделку. Рыжий радостно унес машинку. Точно так же вынес ее я из этого магазина четыре года назад. Я с грустью проводил машинку взглядом. Она терпеливо служила мне, стала продолжением моих пальцев, доверенной моих мыслей и чувств… Машинку поставили на тротуар. Подошел троллейбус. Машинку оторвали от земли, подняли по ступенькам. Сомкнулись двери, и троллейбус навсегда увез ее от меня…

Прежде чем подняться в отдел, я зашел к Ашоту.

— Постричь и помыть голову, — сказал я.

— И все бесплатно? — сказал Ашот.

— Все за деньги!

— Извини. Я не знал, что ты не в духе. Думал, перекинемся шутками, — сказал Ашот и принялся за работу. — Серго-джан, этого бедолагу Карло освободили?

— Пока нет.

— Почему, Серго-джан?

— Не знаю.

— Да-а! Осудить человека куда легче, чем оправдать.

Около зеркала висел отрывной календарь. Было второе августа. Со времени публикации очерка и откликов, выражавших общественное мнение, прошло достаточно времени, чтобы пересмотрели дело.

— Есть надежда, Серго-джан?

— Надежда всегда есть.

Поднявшись в отдел, я сказал Левану, что уезжаю на три недели.

— Куда? — удивился он. Амиран был в санатории, Мераб еще не возвратился. С моим отъездом всю работу в отделе пришлось бы выполнять Левану и Гарри.

— В Цхалтубо.

Леван о многом догадывался и не стал ни о чем спрашивать.

— Хорошо, езжайте.

Лишь позже он спросил:

— Что с пьесой?

Я коротко рассказал.

— Что вы собираетесь делать?

В который раз мне задавали этот вопрос за последние дни!

— Еще не знаю.

Мы были в отделе вдвоем. Гарри интервьюировал каких-то иностранцев в Обществе дружбы с зарубежными странами.

— Я тоже не знаю, что вам посоветовать. Все мы прошли через это и живем, как видите. — Он горько усмехнулся. — Живем. — Он подошел к окну, в которое ярко светило солнце, и задернул штору. — И вы будете жить…

Да, но как? Терзая себя и своих близких? Срывая злость неудачника на других? Мне не хотелось говорить об этом с Леваном, и я спросил:

— А что со статьей?

— Лежит в сейфе главного.

— Выходит, она не будет опубликована?

В письмах читатели просили напечатать подробности о Санадзе и его компании.

— Вы многого хотите.

— Да, наверно. Я всегда многого хотел.

Зазвонил телефон. Я взял трубку и услышал голос Дато.

— Как поживаешь, Серго?

— Твоими молитвами.

— В таком случае ты должен быть счастливейшим человеком. Я день и ночь молюсь…

Я перебил его.

— Извини, Дато, у меня полно дел. Завтра уезжаю в Цхалтубо. У тебя что-нибудь срочное?

— Неужели я стал бы беспокоить тебя иначе? Очень срочное. Через минуту буду у редакции. Поедем в тюрьму.

— В тюрьму? Зачем?

— Как зачем, Серго! Карло освобождают!

Я онемел от радости.

— Серго, слышишь? Карло освобождают! — крикнул Дато и засмеялся как безумный. — Ты сегодня должен быть с нами.

— Карло Торадзе освобождают, — сказал я Левану.