Первое безумие ничего не боялось, через все преступило, вожди докатились до того, что, подавая пример, равнодушно смотрели на гибель своих родных. Второе — боялось абсолютно всего. Наступила эпоха удивительного либерализма. Головы лететь перестали, но, как и прежде, ничего было нельзя. Народ, сделавшийся ушлым, быстро сообразил, что коли головы не рубят, то все и можно, крестьяне побежали в города на легкую жизнь, городские принялись где только возможно из госпредприятий создавать частные лавочки. Все потонуло во лжи. Ах, все было правильно? И «военный коммунизм», и коллективизация, и лагеризация, и гибель десятков миллионов только перегиб?.. И марксизм — единственное верное учение и нам под ним жить вечно?.. Ну так будем веселиться? Водка, вино лились рекой. Каждый стремился работать поменьше и получать побольше.

В повести описано начало этого периода, когда город был только-только восстановлен и некоторое время выглядел пристойно. А сейчас, в 90-м году, это развалина. Стройки больше похоже на руины, улицы перекопаны, всюду из-под земли бьет водопроводная вода или канализация, а из озера, образовавшегося около пробитой теплоцентрали, в середине января раздается страстное лягушиное кваканье. Я спросил одних молодоженов: «Что бы вы показали в нашем городе, когда к вам приедут гости?» Они удивились. «Ну, в ресторан поведем… За Дон можно поехать», — сказал после раздумья он. Невесело, очень невесело это все.

«Здорово, Вадим! Ты просишь описать жизнь заключенного. Пожалуйста!

Начнем с тюрьмы. Камеры забиты. Доходило до того, что на полу спали. Кроме камер обычного типа, имеются еще такие прелести, как отстойники, этапные камеры, карцеры, наконец каменные мешки, где вообще дышать нечем. Я сидел двое суток в отстойнике. Ужас! Ни окон, ни вентиляции, свежего человека от одного запаха мутит. А мысли… Сплошная безнадежность.

Но вот состоялся суд. Закончились мытарства по этапам. Приехали на зону. На зоне беспредел. Зарабатывают по пять рублей в месяц. И нельзя сказать, чтобы не работали. Просто не платят. Ну и, конечно, многие не работают. Если в бригаде человек шестьдесят, то двадцать договариваются с бугром: «Знаешь, я сюда не на заработки прибыл. Закрывай трояк[1] в месяц и не трогай меня». А ведь колония на хозрасчете. С каждого за одно только питание надо удержать сто двадцать рублей. Представляешь, какое у нас питание на сто двадцать рублей?.. Хлеб сырой и на зубах скрипит, горячее — черпак редкой пшенки на чистой воде. Ведь сам понимаешь, даже из нашего несчастного пайка одно разворовывается, другое пропадает от плохого хранения. Веришь ли, когда я в первый раз отоварился в нашем ларьке и на семьдесят рублей накупил сигарет и пряников, то у меня руки дрожали, когда я ел эти пряники. Бугор мне предлагал: если жрать не хватает, поговорю, будут давать. Да это надо у кормушки вместе с шакалами и педерастами стоять и ждать несколько ложек каши или черпак баланды, Я решил: что положено съем, и все! К норме постепенно привыкаешь, только куришь много, а с сигаретами махорочными я обхожусь.

Да, за то, что человек — другой раз на мгновение! — позволил себе лишнее, ему страшно мстят многие годы. И это только наказание. Перевоспитание, которое тоже будто бы есть цель заключения, причем главная — это один смех. Мучат нас всякими лекциями. Русские писатели о любви, например. У кого нет семилетки, в вечернюю школу записывают. И попробуй не ходить. Карцер! Можешь ничему там не учиться, но посещать обязан. Я с моей десятилеткой от школы освобожден. Таких немало. Начальство поглядывает на нас косо, однако чем других лечить от преступности, кроме образования, пока не знает. Завести институт в зоне им не по карману.

Поехали дальше. Зона переполнена. Живем в глинобитном бараке, стены которого от старости, сырости и морозов кусками отваливаются. Есть отопление, у входа стоит небольшой котел. Угля для него выдают мало, шпана разрубит скат, засунет в топку — дыму, не продохнешь, а тепла нет. Матрасы сырые, одеяла сырые, залезешь на нары, как в нору, и спишь одетый, в шапке. Ночью судорога скрутит ноги — больно! У некоторых и руки крутит. Не рад такому отдыху. С середины ночи только о том и думаешь, чтобы скорее подъем. А утром пока в рабочую зону выведут, стоишь час на разводе, а если туман или снег, то гораздо больше, и замерзнешь окончательно…

Ладно, зиму пережили. Пришла весна. От жиров отвык, солнышко пригреет — голова кружится. А в зоне драки, одному голову топором прорубили, тот в побег ушел, педерастам работы прибавилось. Весна! И знаешь, вроде бы легче стало, по крайней мере не дрожишь от холода, а тоска усилилась. Ну что с этого тепла? Ляжешь на землю, смотришь в небо — там тишина, неподвижность. И вдруг необыкновенно ясно становится, что человек рожден быть свободным. Господи, думаешь, небо огромно, но и земля не мала, и все на ней свободно: деревья качаются, насекомые ползают, звери пасутся — все-все свободно! И человек должен быть свободным… Эх, Вадим, многие затосковали.

Я тебе скажу, самое мучительное здесь все-таки не голод, а общежитие. То есть барак, в котором живет триста человек. Одиночка — страшная вещь. Я попал раз — думал, с ума сойду. Но и общежитие, ежедневное зрелище трехсот душ, вынужденных к сожительству, тоже кого хочешь доведет до помрачения. Сюда кого только не собрали. Есть мразь, их бы стрелять надо, на воле таких и не бывает. Есть любители легкой жизни, ребята во всех отношениях приятные, он тебе и анекдот расскажет, и споет, и станцует, однако ни к какому делу не способные и совершенно неисправимые. Есть здоровенные мужики, тяжелые, темные души, главное преступление которых — убийство — то ли осталось нераскрытым, то ли еще впереди… Многие сидят ни за что. Тот жинку отмурцевал. Тот мешок зерна или колхозного поросенка увел. Самые несчастные люди шофера. Они совсем не готовы к сроку. Ехал, вез, имел мирные планы, однако дорога полна неожиданностей — бац! — что-то поломалось, кого-то сбил. Большинство, конечно, сделали аварии по пьянке. И опять получилось слишком жестоко: пить сначала отказывался, выпил только затем, чтобы не приставали, и пошла рюмка за рюмкой, и потерял рассудок. Такой несчастный что-то мастерит, какие-то вещи заводит, чтобы и мысли занять, и независимым быть среди голодных и холодных. Где там! В лагере ничего своего нельзя, рано или поздно не казенное у тебя отнимут да вдобавок над головой раздастся дурацкий смех товарищей.

Ах, эта зона! Весной нас перевезли в другое место. Собрали два лагеря. В том, в другом лагере, беспредел еще больший был. Они совсем работы не имели. Чтобы чем-то занять, их в поле камни собирать заставляли, гусениц (личинки в паутине) в лесопосадках. На новом месте порядки сразу ввели военные. Заказчик — конвой, работа — строить богатый клуб со зрительным залом на пятьсот мест. И чтобы, заставить работать, начали карать. За невыполнение нормы — пониженное питание, за нарушение режима — карцер. Карцером наказывали на всю катушку — на пятнадцать суток. Он у нас здесь под землей. По стенам вода течет, человек оттуда выходит бледный, буквально ветерок качает. Но, должен сказать, не только карали, но и поощряли. Ежемесячно приезжал суд, человек тридцать освобождали досрочно. И по мелочам поощряли: свидания с родичами, посылки дополнительные, или в ларьке отовариться на сто рублей вместо положенных семидесяти — денег на счету стало порядочно, у меня по тысяче двести выходило в месяц, если б мне на воле так зарабатывать, может быть, и не сидел… Здорово, можно сказать, наладился порядок. И все-таки зона есть зона. Побеги один за другим, то педерастов человек десять разоблачили, ну и карты, чифирь, водка, а это значит доносы, шмоны. В напряжении здесь постоянно. Все под запретом, всего в обрез. Например, чтобы достать воды и постирать необходимое, приходится хитрить необыкновенно. И копится в человеке злоба. Порой достаточно невинной шутки, чтобы разразился он проклятьями. Но, между прочим, всякие шутки и Шуточки, какой-то героизм в этом смысле (шутить в лагере всегда опасно) — это другая сторона напряжения. Стоит посмотреть на нас перед отбоем. Тут ярость, почти поножовщина. Там идиотский хохот, от которого звон в голове стоит. И между теми и этими лежит пластом человек — кризис! Суд отказал ему в освобождении, только дня через два он поднимется, а до тех пор никто его не тронет.