— Вадим! — повелительно крикнул дедушка Макушкин, уже пятый по счету производственный мастер Вадима.

— А оно чем дальше, тем страшней, — выручили начальство печники.

— Ага, чем дальше в лес, тем больше дров… — и все стали смеяться.

Здесь подкатился Матюша, мигом оценил обстановку.

— А скажи мне, дорогой Вадим, какая должна быть разделка от АКХ-18 между нею и деревянной стеной?

— Вертикальная или горизонтальная?.. Тише! Не подсказывать. Я сам отвечу.

— Да какая разница?

— Полкилометра!

Печники дружно хохотали.

— Ну ты, Ильич, и придумаешь. Кто ж этого не знает.

— То-то что полкилометра. Тургеневская, тринадцать, квартира двадцать — сколько ты там сантиметров не добрал?

— Это было сто лет тому назад и, между прочим, до сих пор не сгорело, — сказал Вадим.

— Ильич, мы тебе сейчас столько адресов наговорим! А что делать, если балка?.. Резать и пусть потолок садится? — загомонили мужички. И уже ничем их нельзя было остановить. Как же, представилась возможность вот так запросто выступить перед самим председателем.

Вадим потихоньку выбрался из толпы и пошел к мотоциклу.

«Расширимся и укрепимся!» Ну и подонок. Как же все-таки мы дошли до жизни такой?

* * *

Все годилось для употребления: и краткий курс ВКП(б), и Библия, и брошюра Каутского, издания 1906 года, и подшивки журналов «Нива», «Русское богатство», «Современник». Все читал он с великой жадностью и удивлением. Как! У человечества огромный опыт, давным-давно известно, что идет на пользу, а что во вред народам. Существует наука о человеке, где черным по белому сказано, что человек подвержен самым различным слабостям, но каждый имеет разум и хочет жить именно этим разумом, и всякое насилие над его разумом кончается сопротивлением, бунтом. В свете опыта человечества и науки о человеке политика «государственного принуждения», начавшаяся со времен Московского царства, то усиливающаяся, то ослабевающая, но никогда не замиравшая, в восемнадцатом веке обернувшаяся крепостным рабством, а в двадцатом сталинизмом, была преступлением.

Долго занимали его писатели Просвещения. Чем не руководство, чтобы жить долго, безбедно и счастливо? Да еще на российских просторах.

После Просвещения буквально погряз он в истории русского революционного движения. С самого зарождения было оно порочным и не могло быть другим. Нетолько об аристократах-декабристах, но о всех русских революционерах вплоть до самых последних, погибших в тридцать седьмом году, можно было сказать: «Как страшно далеки были они от народа!»

Очень долго Вадим не понимал, кто все-таки победил? Что это были за люди?

Ответ нашелся, когда взялся перечитывать нашу великую классику.

Когда он в пятнадцать лет открыл для себя классику, ее герои воспринимались как что-то давным-давно отжившее. Ядра в 1812 году с позиции на позицию летали. Подумаешь! Разве это можно сравнить со взрывом тяжелой авиационной бомбы в шестьсот килограммов весом? И все остальное… Но он взрослел, он сталкивался с самыми различными людьми и вдруг видел: «Да это же Молчалин!.. А это Хлестаков!..» Председатель ДПО был чистейший Сквозняк-Дмухановский, пла-новичка Руденчиха — Коробочка, Матюша… Нет, не Ноздрев. Такие проходили без имен — лакеи, холуи. А единственный знакомый интеллигент Валентин Стахов был похож на Пьера Безухова.

Взявшись перечитывать Гоголя, Толстого, Достоевского, был он поражен. Да ведь русская литература вся пророческая, сбылись ее самые дурные сны. «Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований», — разве этот сон не сбылся? Вадим наконец понял, кто победил. Черти! Черти, которые на российской почве, когда, с одной стороны, торжествует печатное слово, а с другой, крепостничество, рождались в великом избытке.

Еще Чичиков призвал Русь к веселью. Выгори дельце с мертвыми душами, то-то можно было бы позабавиться. Его не поняли, общество оказалось слишком косным. Черти всех рангов возликовали, когда грянула революция. Обобществление средств производства — как это здорово было придумано интеллигентами вроде Безухова — Стахова. Равенство, братство, уничтожение эксплуатации — это, конечно, чушь собачья, это когда-нибудь в будущем. А пока все в кучу — и что захотим, то и сделаем! Попробуйте жить без орудий труда, без земли? Да и всеобщая трудовая повинность… ради равноправия хотя бы.

Двадцать лет потребовалось чертям, чтобы победить. К тридцать седьмому все в стране было приведено к полному единообразию, все в ней от мала до велика по первому же слову вождя в любое время помирать были готовы.

* * *

Зол был Вадим невероятно. Хотя обсудить свою версию было не с кем. Удивлялись, поддакивали. Но даже лучшие понимали плохо, не были готовы слышать такое. Пытался просвещать подруг. Слушали внимательно, однако очень скоро начинали улыбаться по-матерински, перебивали одним и тем же вопросом:

— Какое у тебя образование?

— При чем здесь мое образование?

— Нет, ну все же?

И он приходит в ярость:

— Образование — от слова «образован». Андрей Болконский был образован, Чехов, Толстой, Достоевский. Наше так называемое высшее образование такая же брехня, как и все остальные достижения. Все врут.

— Да, ты прав. А как иначе?

«Что как мы все вдруг сделаемся сознательными? Что, если наши единогласно поднятые вверх руки будут правдой? — спрашивал себя Вадим и отвечал: — Тогда наша жизнь будет жизнью муравьиной кучи». А так жизнь бурлила. Возможность легкой жизни почувствовали все. И каждый спешил урвать что можно. Целые государственные предприятия на деле превращались в частные лавочки, где законным путем ничего нельзя получить. В магазинах, на складах ничего не было. Стоило посмотреть на работников какого-нибудь мебельного магазина или склада строительных материалов, когда привозили свежий товар. Не покупатели, а продавцы, грузчики, кассиры набрасывались на него, отталкивая друг друга, спеша прилепить ярлычок со штампом «продано» — и уж потом товар продавался. По Красному городу — Саду, не таясь, среди бела дня разъезжали грузовики с крадеными рамами, досками, кирпичами, цементом. Увидят строящийся дом и предлагают: «Надо? По дешевке отдаем». И никакого стыда у обеих сторон. Умением украсть гордились… Однажды Вадим пришел на котельный к старым товарищам и рядом с бочками о дальнем углу увидел железные ворота, железные калитки и одноколесные железные тачки. «Новая продукция?» Товарищи радостно осклабились: «Ага! Надо? Как бывшему другу пару десяток сбросим». Следствием воровства стало поголовное пьянство. В пятидесятые на заводах пили только в дни зарплаты, причем некоторые лишь из солидарности. В шестидесятые пьяный работяга посреди смены стал заурядным явлением. Вокруг продовольственных магазинов, уже как результат пьянства, появились стада ханыг, синих от пьянства, никотина и недоедания. А какими совсем недавно некоторые из них были красавцами, одаренными футболистами, пловцами, танцорами.

Вадим в этой жизни устроился неплохо. С апреля по ноябрь шли и шли к нему люди — на работе под конторой поджидали, а чаще по утрам приходили домой. «Молодой человек, вы у наших знакомых работали. Не можете ли вы и нам?..» Он мог. Он смело мог бы прибить к своему дому табличку: «Максимов, каменщик, печник и что угодно», — и больше никогда не ходить в контору-богадельню. Но закон о всеобщей трудовой повинности, почему-то называемый правом на труд, не позволял этого. И надо было пять дней в неделю ходить к восьми в контору, иногда работать, чаще откупаться, отгавкиваться. До чего это было гадко! Но как, в самом деле, быть? В конце концов это лучше (хотя, если подумать, вряд ли), чем писать пухлые лживые романы или клеить ярлычки со штампом «продано».

Вадим был зол. Сильный, страдая от бессилия, раскрошил он дерево. Он, пожалуй, и голову дал бы себе отрубить, лишь бы весь этот самоубийственный позор кончился. Вовка Волчок, самый одаренный из товарищей детства, должен был через два месяца умереть…