Увлекшись протиранием кофейных чашек, Леда не ответила. Призадумалась, старая флейта! — обрадовалась в душе Стефка и засеменила к гостиной.

Там философствовали мужчины. Караджов расслабился, счастливый Калоянов тоже весь преобразился.

— Вроде к свадьбе идет дело, а, Караджа? — подмигнул он. — Пожалуй, и ты вроде меня станешь отцом на склоне лет?

До чего же ты наивен в этих делах, подумал Христо. Но кто в них не наивен?

— Стар я для этого, браток.

— Да ведь и я был стар, — ликующе вздохнул Калоянов. — А вот посмотри, что вышло!

— Что и говорить, чудо из чудес! — воскликнул Караджов.

Растроганный Калоянов не удержался и обнял его за плечи.

— Караджа, как приятно, что ты радуешься, в наше время, скажу я тебе, друзья познаются не только в беде, но и в радости…

Нежданная беременность Стефки взбудоражила и омолодила Калоянова, улыбка не сходила с его лица. Не так давно, когда Калоянов поделился своей радостью с Караджовым, Христо прекрасно сыграл свою роль: обнял его и потащил в первую попавшуюся пивную. А потом, стоя в обнимку на нетвердых ногах, они преподнесли Стефке два огромных букета цветов. В тот же вечер Калоянов узнал о знакомстве Караджова с Ледой и торжественно заявил, что иногда он готов прощать даже врагов своих, а уж о друзьях и говорить не приходится. «Хотя, — добавил тогда Цвятко, — Диманка не заслуживает обиды, ей-богу не заслуживает»…

— Поздновато приходят радости, браток, старею я, — внезапно пожаловался Караджов.

Но Калоянов не понял его.

— С молодыми флейтистками и я мог бы показаться старым, — опять подмигнул он.

— Я даже не притронулся к ней, — доверительно сказал Христо. Калоянов не поверил. — Не могу.

— Ты, часом, не влюблен?

— Привязался я к ней, сам не знаю, почему.

— Девушка, как видно, порядочная. Хотя, скажу тебе как другу, мне очень жаль Диманку.

— Может быть, и я в чем-то виноват, — помолчав, проговорил Караджов.

— Неужто вы не можете поладить, уступить друг другу?

Караджов вздохнул:

— Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.

В гостиную вошли женщины — принесли кофе и фрукты.

— Опять совещание! — певуче начала Стефка. — Не боитесь, что так недолго и состариться?

— И помереть, — мрачно добавил Караджов.

— А если я хочу остаться бессмертной? — игриво вставила Стефка.

— Бедная земля, она бы и одного столетия не вынесла нашего бессмертия.

— Какой ты жестокий! — Она ласково шлепнула Караджова по щеке. — А мне хочется танцевать…

Они начали покачиваться в ритме блюза, а Калоянов никак не мог приноровиться ни к блюзу, ни к Леде — он выучился танцевать только танго. Будь он чуть наблюдательней, то мог бы заметить, как пальцы его жены сжали плечо Караджова. Но он ничего не замечал.

Караджов прекрасно понимал порыв Стефки, но оставался холоден: не испытывал волнения от прикосновений к ее налитому телу, не вспоминал пережитого, оно для него было мертво. Мысль его витала где-то далеко-далеко. Он размышлял о сущности мужчины, об отвлеченности его натуры, о том, как быстротечна страсть, и об этом безразличии к зарождающейся жизни; о том, на какое одиночество обрекает мужчину бытие, как гнетут его мелочи жизни. Неспособный терпеть однообразную повседневность, он грозится преобразить ее в соответствии с собственными идеями и замыслами, его натура не довольствуется чувственными утехами. Посматривая на танцующих Калоянова и Леду, он ощутил в душе холодок: есть что-то смехотворное в этой жизни…

Близилась полночь, Калоянов со Стефкой собрались уходить. Леда хотела идти вместе с ними, но в прихожей случилось небольшое замешательство.

— Давай проводим гостей, а потом я тебя провожу, тебе с ними не по пути, — предложил Караджов.

Леда сказала, что ей бы хотелось взять такси.

— В такую пору такси не найдешь, — спокойно возразил Караджов. Калоянов рассеянно смотрел вокруг, а глава Стефки внезапно заблестели. Караджов поймал этот взгляд — в нем была ревность. Поймала его и Леда. И решила задержаться.

Они проводили Калояновых до двери парадного, и Стефка взглянула на них с Ледой снизу: вот они, будущие супруги, стоят друг подле друга, без пальто, им и не нужно пальто — ведь им принадлежит этот дом, эта ночь, следующая за ней и все другие ночи…

Караджов с Ледой возвратились в опустевшую гостиную — стол с остатками ужина имел непривлекательный вид. Они переглянулись.

— Сейчас я уберу, — сказала Леда. — Потом ты меня проводишь.

Караджов подошел и положил руки ей на плечи. Леда вся напряглась, готовая оказать сопротивление. Но Караджов стоял неподвижно, задумчиво.

— Если я когда-нибудь скажу тебе: останься на ночь, на много ночей, ты останешься? — спросил он.

Караджов увидел, как у Леды расширились зрачки. Они продолжали стоять не шевелясь, словно он посвящал ее в сан. Его руки были протянуты к ней, ее — висели, как плети, и за этой расслабленностью крылась твердость. Может, они боятся друг друга?

Он, похоже, боялся больше, чем она, и больше нуждался в ней. Что со мной происходит? — спрашивая себя Караджов. Неужто я и в самом деле привязываюсь к этой женщине, которую, по существу, плохо знаю? Он подался к ней, обнял ее обеими руками и увлек в какое-то подобие танца — без музыки, без ритма. Его пальцы ощущали напруженность ее тела, ноздри вдыхали запах ее волос и тонкий аромат ее кожи, губы подрагивали от прикосновения к выбившемуся из прически завитку ее волос. С каждым новым шагом он ощущал силу страсти, накопившейся и напластовавшейся в нем за все дни и ночи с момента их знакомства. Именно накопившейся и напластовавшейся — состояние столь странное для него, как и пассивность. В самом деле, Леда была мало похожа на женщин, которые привлекали его с первого взгляда, это было загадочное существо — дьявольская смесь хрупкости и недоступности, хандры и гордости. Теперь Караджову стало ясно: чем больше он старался быть естественным в своей откровенности и в своем смирении, тем больше домогался ее, это была жажда любой ценой овладеть ею. Да, он изображал из себя усталого интеллектуала, очутившегося в коридорах власти, вырвавшегося из провинции, но сохранившего свои корня, которые позволили ему мужественно переносить одиночество в неуютной столице. Он играл эту роль если не блестяще, то с увлечением. Неужели напрасно? Неужели он не перешагнет узенький порожек, который Леда возвела перед ним? В этой ее недоступности он видел некий тайный знак превосходства, невыносимого, пробуждающего в нем все темные силы — ревность, властность и мстительность. И страсть, подогреваемая воображением и самолюбием, все сгущалась…

— Останься, — шептал он ей на ухо. — Я постелю тебе отдельно и не притронусь к тебе, если ты сама не пожелаешь…

Леда двигалась в танце, заключенная в его мощные объятья, но с опущенными руками — словно кукла. Караджов понял, освободил ее, усадил на диван, а сам сел напротив. Он задыхался от стыда и растущего возмущения. Чего она хочет — чтобы он набросился на нее, как тигр, и сломил ее и чтоб потом благодарно целовать его? Неужто в ней ничто не дрогнуло, ни один даже самый маленький мускул?

— Понимаю, ты относишься ко мне с подозрением. Сказать по правде, иногда я действительно испытываю искушение, но сегодня — вроде бы нет. Ты мне не веришь, не так ли?

Леда не ответила, и Караджов хотел было доверительно сообщить ей, что, может быть, тут сказывается его возраст, что он все больше привязывается к ней, но в этот момент его взгляд упал на складку юбки, слегка обнажившую ее ногу. В глазах у него помутилось, он не смог удержаться и бросился к дивану, жадно ища ее губы. Ее это не удивило, и поначалу она повиновалась его рукам, его дыханию, то бурному, то прерывистому, но потом нахмурилась и, собравшись с силами, резко, с удивительной для нее силой оттолкнула его и вскинула голову.

— Нет! Не смей!

Валяющийся на ковре, у нее в ногах, пристыженный и разъяренный, Караджов смотрел ей прямо в глаза, готовый на любое безрассудство. Однако и в этот раз чутье не обмануло его: Леда следила за ним с ледяным спокойствием. И он понял, что ею владеет не столько отвращение, сколько равнодушие. Да, это поражение. За ним должен последовать разрыв.