А что, если дело совсем в другом — что, если сами исповеди отталкивали ее своей непривычностью или, наоборот, заурядностью? Самого главного о своей жизни он не рассказал, не коснулся ее темных сторон. Неужто она это почувствовала? Тоже может быть, женщины проницательны.

Нет, все не то. Просто он ей не понравился, стар он для нее: несмотря на то что заметно похудел, он выглядит основательно износившимся мужчиной, капитаном дальнего плавания, вернувшимся из своего последнего рейса — завтра пойдет искать краску для волос и пить тонизирующие настои из трав.

Караджов зло усмехнулся: эти городские замухрышки понятия не имеют, из каких жил скручена его сельская стать, какие соки в нем текут и долго еще будут течь. Зря он так церемонился, зря. Нет такой женщины, которая поначалу не стала бы противиться.

Мысленным взглядом Караджов увидел ее походку, затаенную гибкость, желтый ритм ее босоножек, напоминающих копытца молодой лани. И его страсть разгорелась с новой силой.

Когда была на исходе вторая неделя, он не выдержал. Тем более что предстояла поездка в приморский город, где он должен был руководить крупным совещанием. Ранним утром, вместо того чтобы ехать на работу, он направился к ее дому. Последние дни его не покидала надежда на то, что Леда заболела. Эта мысль, настолько же простая, насколько и реальная, словно свеча, озаряла душу Караджова, и взгляд его делался светлей. И пока трясся в старом троллейбусе, он молился, чтоб это было так, чтоб ее уложил в постель какой-нибудь грипп, а еще лучше — обыкновенная простуда или другое легкое заболевание.

Караджов зашел в цветочный магазин, набрал гвоздик, только начавших распускаться, между ними зеленым дымком поднимался аспарагус. И взлетел по стертым ступеням лестницы.

Открыла пожилая женщина с выцветшими глазами, вероятно, ее мать, которую он ни разу не видел. Она смерила его взглядом.

— Вы Караджов, если не ошибаюсь?

— Да, это я, — хрипло ответил он, вертя в руках букет.

— Леда уехала в горы кататься на лыжах. Вам она оставила письмецо, подождите, я сейчас. — И женщина скрылась в темном коридоре.

Караджов даже пошатнулся: кататься на лыжах! Невероятно.

Взяв изящный конвертик, он машинально протянул женщине букет и, не сказав ни слова, стал спускаться вниз. Конверт он держал в пальцах, словно пинцет, которым ему предстоит вскрыть собственную рану. Распечатал его у самого выхода, возле почтовых ящиков. Прочитал письмо и решительно ничего не понял. Потом прочитал еще раз, более спокойно, строчку за строчкой.

Первое, что увидели его глаза, была облупившаяся штукатурка, стена, на которой вкривь и вкось висели почтовые ящики. На одном из них значилось ее имя, вдруг ставшее таким далеким. Он снова стал читать письмо. Ты был так добр ко мне… такая уж я… очень прошу, не ищи меня… Именно в этой невыносимой просьбе была заключена вся правда: Леда ушла.

Одним духом он взбежал наверх. На этот раз женщина с выцветшими глазами не торопилась открывать.

— Куда уехала Леда? — спросил запыхавшийся Караджов, когда она появилась наконец в щелке приоткрывшейся двери.

Женщина ответила, что не знает.

— А когда вернется?

Она обожгла его злым взглядом и захлопнула дверь.

Как вышел на улицу, сколько времени бродил по городу, он не заметил. Опомнился, только когда стал подниматься по какой-то очень знакомой лестнице. Здесь была мансарда архитектора, в которой он расстался с Марией. Перед последним этажом он остановился: что он здесь ищет — сочувствия, утешения? И у кого — у Марии? Как-то раз он случайно увидел ее на улице, в компании небрежно, но модно одетых молодых людей, вероятно, из артистического мира. Мария звонко хохотала, но, когда увидела его, смех оборвался, и Караджов ощутил на себе ее злобный, мстительный взгляд.

Караджов пошел было вниз, однако ноги сами понесли его к мансарде. Рука легко отыскала нужный ключ, щелкнул замок, и он переступил порог. Шторы были задернуты, сквозь щелку пробивался тонкий луч. Ему бросилось в глаза одеяло архитектора — тщательно заправленное, это, конечно, сделали женские руки. Вещей Марии не стало. Застоявшийся воздух убеждал в том, что здесь давно никого не было.

Присев на край кровати, Караджов закурил. Мария ушла, как Диманка, как Леда. Над ним нависло проклятье: женщины бегут от него. Осталась одна Стефка, связанная тайной, недоступная и властная в роли игривой приятельницы. До чего же ты докатился, Христо Караджов?

На губах у него застыло слово «Леда», горечь переполняла его. Загасив недокуренную сигарету, он откинулся на кровати, упершись головой в стену. И впервые в жизни, с тех пор как себя помнил, выругался — грубо, зло. Чего он добился от этой жизни? Власти, денег, женщин, свободы, славы? Всего и ничего. Всего и ничего! Леда — последнее подтверждение этому. Именно в ней его проклятье, именно ее устами и почерком оно заговорило, заклеймив его, отвергнув единственный его чистый порыв.

Ему было больно.

19

Во второй половине дня Караджов уложил чемодан, пропустил глоток коньяку, выпил чашку крепкого кофе и сел за руль. Совещание должно начаться только через два дня, но у него не было сил ни на час оставаться больше в этом пустом городе, в своей онемевшей квартире, в шумных учреждениях, возле телефонов, по которым ему не услышать голоса Леды.

У него не было ясности, куда он сейчас поедет: прямо к морю или остановится где-нибудь по пути. Петляя по городу, он, сам не зная как, оказался на улице, где жила Леда, и сбавил скорость. Она в самом деле уехала в горы, о которых до этого и упоминания не было, или скрывается дома, оберегаемая матерью? Теперь это уже не имело значения. Он свернул в первый попавшийся переулок. Ему вдруг пришло в голову, что единственное место, какое он сейчас должен посетить, — это его родное Брегово, старый отчий дом.

В машине стало тепло, он расслабился. Теперь можно спокойно ехать и ни о чем не думать. Он включил радио: народная музыка, сводка о производственных достижениях, искажаемое помехами пение оперного хора, напоминающее о давно забытых чувствах. Он выбрал народную музыку. Слушал, а мысли витали где-то далеко.

С тех пор как перебрался в Софию, Караджов не ездил по этой дороге, такой знакомой и как будто новой. Одно время он все порывался съездить в свой город, в село, забрать кое-какие вещи, повидаться со знакомыми, а главное — поговорить с Диманкой, попытаться найти тропинку к ее сердцу.

Весть об избрании Дженева секретарем окружкома застигла его врасплох. И хотя их служебные пути разошлись в разные стороны, а личные связи оборвались навсегда, узнав эту новость, он испытал ревность, почти зависть, к тому же в этом факте он усмотрел и скрытую угрозу для себя — сбывались его давнишние опасения. Стоил снова взял над ним верх, и он ничего не может ему противопоставить. Как это ни странно, он сам способствовал возвышению Дженева. Ведь если бы между ними не произошел разлад, они до сих пор вдвоем управляли бы заводом и прикидывались бы друзьями.

Стая гусей вынудила его нажать на тормоза, машину занесло. Неподалеку стояла группа крестьян, они глазели на него, засунув руки в карманы.

— Чертовы зеваки! — прорычал Караджов.

Нет, притворяться друзьями они больше не смогли бы. Не только потому, что спор между ними с каждым днем углублялся, подогреваемый честолюбивыми помыслами. Мария продолжала увиваться вокруг него, а он не мог устоять перед соблазном, обостряя в то же время отношения со Стоилом, — это были две стороны одной медали. Но тогда он этого не сознавал с такой ясностью.