В эту субботу «трабант» доставил их в Брегово. Евлогия долго откладывала поездку, хотя давно тут не была. После того как в прошлом году Диманка рассказала ей о тайных свиданиях ее матери с Караджовым в Брегово, она не смогла удержать себя, кинулась в машину и проехала по селу, нарочно сбавила ход у караджовского дома и помчалась обратно, плотно сжав губы.
Теперь она снова решила съездить в Брегово, на этот раз в обществе Петко.
— Я покажу тебе интересное село. — Ты ведь там не бывал, верно? — Она сама толком не знала, что в этом селе интересного, но это не имело значения, ее властно тянуло туда, к тому дому. — Бреговчане народ дошлый, — рассказывала она. — Плуты и работяги. И природа там плутовская: сверху скалы, как зубы динозавров, внизу райская долина, а посередине — сами бреговчане, расселись, как куры на пыльной земле, — то ли дремлют, то ли следят одним глазом, чтобы не пропустить историю, которая проходит мимо села с востока на запад.
Петко усмехнулся.
— Почему именно с востока на запад?
— А потому, что история ковыляет по своему привычному пути, так же как география по своему — с севера на юг и обратно.
— В таком случае и история может повернуть вспять, — размышлял вслух Петко.
— Нет, не может, — решительно возразила Евлогия. — История не любит возвращаться обратно, но если уж она даст задний ход, значит, либо что-то забыла, либо хочет кого-то наказать… Повторение — мать учения и мачеха истории — здорово я выдала, а? — Петко молчал, покачиваясь на тряской заснеженной дороге. — В этой материи я кое-что смыслю, — болтала Евлогия. — Я обнаружила, что история человечества напоминает собой судьбу отдельных людей. Те же элементы: детство, молодость, старость, оскудение, диабет, мудрость и глупость… Только в одном случае перед нами личность, а в другом — целое общество. Я знаю одного бреговчанина, Христо Караджова, ты слышал о нем? — Петко помотал головой. — Я покажу тебе его палаты в Брегово, они как раз на трассе восток — запад, так же как их хозяин… Эй, смотри, заяц!
Старый отощавший заяц пересек дорогу, отбежал на побеленное морозцем поле и замер, разглядывая машину и прислушиваясь. Евлогия сбавила газ.
— Его зайчиха либо где-то в этих местах, либо умерла, — проговорила Евлогия с неожиданной грустью в голосе и опустила боковое стекло. — Эй, родимый, что это у тебя уши так поникли, ты голоден?.. Голоден, понимаю, только нет у меня ни морковки, ни капусты, все пошло в засол. Симпатяга, — добавила она и закрыла стекло. — Жалко мне животинок, людей я меньше жалею. А ты?
— Мне животные нравятся, — ответил Петко.
— Животные в своей жизни более мудры, чем мы, ты не находишь? — продолжала Евлогия. — Они не создают государств, не созывают парламентов, не строят заводов и учебных центров. Иной раз я им завидую, а ты?
— Я не думал над этим вопросом.
— А вот я думала, и порой мне хочется стать каким-нибудь животным, например… Ты как считаешь, какое животное мне больше подходит?
— Белочка, — наугад бросил Петко.
— Ошибаешься, белочка — кокетка. Разве я похожа на кокетку? — Петко ответил отрицательно. — Значит, не белочка. И не лиса. Она хитрющая. А мне свойственно хитрить? — Петко опять покачал головой. — Правильно, — торопилась подтвердить Евлогия. — Хитростью я не отличаюсь. И кошка мне не сродни, скажу я тебе: кошки подленькие и глаза у них красивые, а у меня некрасивые. Правда же, некрасивые?
— Почему некрасивые? — возразил Петко.
— Да потому что некрасивые! — стояла на своем Евлогия. — Пошли дальше. Коровы из меня тоже не получится, стать овцой — не приведи господь… эврика, сообразила-таки! Коза я, вот кто. Что ты скажешь? — Машину занесло, Евлогия присвистнула и тут же вернула ее на проезжую часть дороги. — Какого ты мнения насчет козы?
— Раз она тебе нравится…
— Деле, не в том, нравится или нет, а в сходстве, дорогой живописец. — Евлогия заметила, как он покраснел. — Я упряма? Упряма. Ноги у меня как снимки? Тоже верно. И неприветливый взгляд. И носит меня по тропам, которые никуда не ведут. — Она вздохнула с каким-то удовлетворением. — Вот только бороды и рогов мне недостает. Не дал господь…
Они углубились в село, проехали мимо караджовского дома. В этих заиндевелых окнах, пустующей галерее и глухом дворе было что-то мертвящее, и Евлогия подумала, что от самого Христо Караджова тоже несет мертвечиной. Как же это ее мать могла сойтись с ним?
Они поставили машину перед правлением кооперативного хозяйства, и Евлогия пошла разыскивать председателя, которого она немного знала. Наверху все комнаты оказались заперты. Евлогия в душе обругала себя за то, что эта поездка оказалась непродуманной — здешних людей она не знала и не к кому было зайти в гости. Ей следовало сперва приехать сюда одной да посидеть часок в корчме — нашлись бы мужички, которые составили бы ей компанию. А Петко на такое не способен. А еще хочет стать художником… Но нет, она несправедлива, как раз наоборот, ей по душе его молчаливость, только иногда она хотела бы, чтобы он не был таким скованным.
Евлогия предложила ехать обратно. Петко лишь пожал плечами.
Перед домом Караджова машина остановилась. Подойдя к калитке, Евлогия молча посмотрела исподлобья в широкое открытое лицо пустующего дома и, ссутулившись, неторопливо побрела к крыльцу. У нее было такое чувство, что из дома за нею следит сам Христо Караджов, закрывая собой ее голую мать.
Дверь нижнего этажа была заперта. Евлогия оглядела двор, любопытные хатки, стоящие вокруг, и поднялась по галерее до верхнего этажа. Дверь и там оказалась на засове. Заглянула в заиндевелые окна, но увидеть ничего не смогла. Здесь они были, подумала Евлогия, припоминая подробности, которые удалось выудить у Диманки. Развлекались…
Ее взгляд описал дугу по выбеленному простору, спустился вниз, к реке, и устремился дальше, к голубоватому воинству лесов, за которыми, словно изваянные из мрамора, высились горы, — на запад, к столице, где сейчас наслаждались полной свободой те двое. Ее рука нырнула в сумочку, нащупала авторучку, листок бумаги. Она размашисто написала: «Ты останешься один. И поплатишься за все». А снизу поставила маленький кривой крест. Потом свернула бумажку вдвое и сунула ее поглубже в дверь.
Евлогия пересекла двор в обратном направлении, ступая в свои следы на девственном снегу. Нет, он не был так уж нетронут, его прострочили в разных направлениях крестообразные следы птиц, и он стал похож на рождественский пирог. Будто даже птицы выражали пренебрежение к хозяину.
— Извини, пожалуйста, — сказала Евлогия, плюхнувшись на сиденье. — Я должна была оставить записку.
По дороге в город ей пришла мысль пригласить Петко к себе: познакомит его с отцом, выпьют немножко, потом можно будет отвезти его домой.
В холле ее внимание привлекла лежавшая на столе записка отца — он уехал на периферию, вернется только завтра.
— Отец задержится, — приврала она. — Располагайся, где тебе удобно. Я быстренько что-нибудь соображу поесть.
Петко окинул взглядом обстановку, большой пейзаж Тырново, написанный маслом, портрет пожилой женщины в черном, с восковым лицом и такими же руками, покоящимися на коленях, прошелся глазами по переполненной библиотеке. Поглядев на давно не чищенный ковер, Петко невольно сравнил его с тем, что лежал у них в комнате. Да, тут жили по-другому.
Евлогия принесла напитки, закуску, расставила все на столике и пододвинула его к креслу, в котором сидел Петко, но тут же смекнула, что дала маху: этим она, сама того не желая, лишний раз подчеркивала его увечность. Отодвинув столик на прежнее место, она хлопнула Петко по плечу и с напускной бодростью сказала:
— Ну, Магомет, придвигайся к горе.
— Я не Магомет, я Петко, — бросил он, придвигая кресло.
— Тем лучше, на здоровье!
Чтобы избавиться от неловкости, Евлогия спросила, как он находит их квартиру. Петко ответил, что ему нравится, все сделано со вкусом, особенно пришлись ему по душе картины, прежде всего портрет старушки, это, должно быть, ее бабушка.