— Я тоже механизм, но только более бессмысленный, чем вы. И более грубый, — добавил он.

— Вы меня извините, — сказала Леда, потирая лоб. — Но у меня заболела голова. Может быть, мы расплатимся и выйдем на воздух?

— Только при одном условии: я расплачусь, а не мы расплатимся.

— Нет, Караджов, каждый сам за себя. Я и без того ваша должница — обязана вам за цветы, которых не заслужила.

— Пускай об этом судит публика, — отшутился Караджов и подозвал официанта.

Они вышли на улицу. Воздух был колючий и зябкий в эту прозрачно-сизую ночь. Леда куталась в шарф, а Караджов шел в незастегнутом летнем пальто. Она сунула руку ему под локоть, и он слегка прижал ее к себе.

Они уже прошли пешком немалое расстояние.

— Я живу вот здесь, — остановилась она в каком-то проулке и указала на старый дом с осыпавшейся штукатуркой. — Благодарю за ужин, за внимание.

Караджов с подчеркнутой почтительностью поцеловал ей руку, и она тут же спрятала ее под пушистый шарф. Другой рукой она прижимала к груди флейту.

— Знаете, вы держитесь как-то по-отцовски, — добавила она уже с порога, поскольку Караджов не отрывал от нее взгляда. — Порой начинает казаться, что отцовские чувства преобладают в вас над мужскими. Вы ведь не обиделись, правда? Спокойной ночи. — И исчезла в темном коридоре, словно ее и не было.

Постояв немного, Караджов закурил сигарету и крупным шагом пошел домой.

Подойдя в прихожей к зеркалу, он стал разглядывать Караджова, стоящего напротив. Холодные слова относительно отцовских чувств, которые берут верх над мужскими, окончательно вывели его из равновесия. Давно он не слышал такого странного мнения о себе, но, вероятно, оно было высказано не случайно. С тех пор как он первый раз увидел Леду, в его душе словно открылся тайный уголок, где жил другой Христо — более усталый и безрадостный, готовый на уступки и широкие жесты. Если бы месяц-два назад кто-нибудь сказал ему, что у него будет столь странное знакомство с какой-то молодой особой, он бы не поверил, ведь его отношение к женщинам выработалось смолоду.

Караджов питал уважение и теплые чувства к крестьянским женщинам — от молодой девушки до глубокой старухи. Он не понаслышке знал их жизнь и судьбу, знал, как они убивались ради семьи и детей и как быстро самые краснощекие и стройные мадонны становились сгорбленными, морщинистыми, скованными артритом и ревматизмом от тяжелого труда и жертвенного служения семье. Он помнил, как бесшумно уходили они из жизни, в гробах уменьшенных размеров. Даже собственный его жизненный взлет не смог заглушить глубоко таящегося в нем чувства к этим женщинам, которых он встречал теперь лишь на базарах, на вокзалах и в поликлиниках.

Совсем иным было его отношение к городской женщине. Еще гимназистом, верный своим комплексам, он занял по отношению к ней позицию хищника: нечего ее жалеть, эту белокожую тварь, бежавшую от земли, от связанных с нею страданий. У него было такое чувство, что он мстит. Вращаясь в среде столичной богемы, Караджов менял свои жертвы одну за другой, пока не встретил Диманку. Тут его озадачило: впервые в нем утих инстинкт хищника. Долгие годы он испытывал к ней то ли почтительность, то ли уважение, сознавая, что дает ей меньше, чем она заслуживает. Но в нем пробуждались и другие страсти, захватывая его целиком. Он спутался с Марией, потом со Стефкой, так нелепо забеременевшей.

Появление Леды произвело в нем почти такую же перемену, как в то время, когда в его жизнь вошла Диманка. В чем именно это выражалось, он не мог сказать, в одном не было сомнения — она не выходит у него из головы. Вместе с тем в нем зрела страсть, она ему казалась новой, небывалой, очищенной той же чуткостью, какую он когда-то проявлял к Диманке.

Караджов продолжал всматриваться в себя, то уверенный, то сомневающийся. Действительно ли все это так или вся разгадка в том, что Леда появилась в очень необычное для него время — когда он в подавленном настроении и взвешивает пережитое? А может, все дело в ней самой, может, тут играет роль ее ненавязчивая женская опытность, подчеркнутое достоинство, ее гордость, исподволь подогреваемая смирением? Может, сказывается его возраст, критический для мужчины, когда на одном полюсе — предчувствие подступающей старости, а на другом — пусть редкие, но все еще мощные толчки крови?

Ему вспомнилась история с букетами, его робкое ухаживание и довольно беспомощные попытки откровенничать — сейчас все это показалось ему каким-то мальчишеством. Даже в юные годы он не был так наивен! У него голова шла крутом: он и не верил в нее, и не мог устоять перед ее привлекательностью. Леда была молода, красива, умна — так, по крайней мере, ему показалось в самом начале. Но в ее молодости скрывалась некая заторможенность, в красоте — холодность, а в уме — преждевременная усталость. Вообще она как будто страдает анемией, и это гасит его страсть. Действительно ли он влюблен или только силится? И откуда эта робость?

По глазам было видно, что у стоящего в зеркале Караджова не находится точных ответов.

13

С тех пор как Евлогия заняла новый пост, она заметно изменилась. Стала более сосредоточенной, молчаливой, особенно на совещаниях. Эти перемены бросались в глаза всем, но люди толковали их по-разному. Одни считали, что она загордилась, особенно после недавнего повышения ее отца, другие видели в этом признак карьеризма, третьи полагали, что она просто хочет придать себе больше весу. Были и такие — к примеру, отдельные руководители учреждений, — которые, свалив все это в одну кучу, затаили к ней неприязнь, хотя внешне оказывали новой начальнице подчеркнутое внимание.

Евлогия видела, как меняются настроения сослуживцев: одни чересчур усердствовали перед ней, другие проявляли глухое недовольство. Но ее это не тревожило, напротив, придавало бодрости, толкало на дерзкие шаги. По существу, в ее руках оказалась та лакмусовая бумажка, которая позволяла ей в самом начале новой деятельности проверить деловые качества людей, лучше узнать их, решить, на кого можно опереться, а от кого отмежеваться, — словом, составить о каждом работнике свое собственное представление.

Вскоре после назначения она отправилась в Софию, чтобы познакомиться со службами главного управления, со справочниками и программами, связаться с институтами и лабораториями. С откровенностью, граничащей с наивностью, она сообщала, что приехала собрать необходимую ей информацию, поэтому коллеги не должны пугаться ее вопросов и записной книжки. «Пока что я покупаю, — шутила она. — Потом буду продавать, может быть, и вам…»

По возвращении Евлогия докладывала своему начальству: «Раз гора не ждет к Магомету, пришлось Магомету самому побегать. Извините, но другого выхода у меня не было — не могла же я сесть вот так и целыми днями расспрашивать вас об элементарных вещах. Мне надо скорее стать в упряжку, чтобы разгрузить вас».

Она знала, что ей не поверят, но нет худа без добра: управление нуждалось в основательном проветривании. Евлогия была исполнена решимости широко распахнуть не только окна, но и дверь. Хотя и сама могла вылететь из нее первой.

Несмотря на то что началась зима, Евлогия запрягла своего «трабанта» и по старой привычке снова стала объезжать села и встречаться с самыми разными людьми — от руководителей хозяйств до никому не известных сельчан, которые, как она говорила, «сами по себе».

К каждой такой поездке Евлогия тщательно готовилась, пользуясь не только служебными бумагами, но и своими старыми записными книжками, незаменимыми в ее теперешнем положении. Ей было особенно приятно от того, что на большую часть прежних знакомых, исключая, может быть, кое-кого из низовых руководителей, не оказали влияния перемены в ее и отцовом служебном положении. Как и в прошлом году, ее звали в гости, щедро угощали и делились своими бедами. Евлогия старательно все записывала, не давая каких-либо обещаний.

Для своих поездок она использовала субботы и воскресенья и поступала так по двум соображениям. Во-первых, народ в селах в эти дни свободнее; во-вторых, в ее управлении суббота и воскресенье — выходные, так что ее отсутствие не было заметно, да и дом ее не связывал — в конце недели отец обычно разъезжал по округу. Была еще одна причина, сугубо личного порядка: после недолгой размолвки они с Петко снова стали встречаться, и Евлогия сумела втравить его в свои авантюры. Вначале Петко противился, ему было скучно в канцеляриях и сельских читальнях, но двух-трех поездок оказалось достаточно, чтобы он заинтересовался, преодолел робость, которую обычно испытывал, входя в сельские дома. По настоянию Евлогии он стал брать с собой альбом и рисовал с натуры жилища, людей, домашний скот. Иногда Евлогия заглядывала из-за спины, и Петко конфузливо протестовал, грозился больше не ездить с нею. Она обещала, что не будет подсматривать, и втайне радовалась: у Петко была верная рука, в его набросках, сделанных вполне профессионально, была атмосфера поэзии и грусти. Сидя на складном стульчике прямо на улице, поудобнее устроив свою хромую ногу, он рисовал часами, посинев от холода, лишь дети да бродячие собаки досаждали ему время от времени.