— Ты весь прокурился, — сказала она.

Он пожал плечами.

— У тебя неприятности?

— У кого их не бывает.

— Почему ты не отозвался, когда я тебя позвала первый раз?

— Не слышал.

— Хм! — Она не поверила и переменила тему: — Когда вы уезжаете?

Он ответил после некоторой паузы:

— Мы не уезжаем, остаемся здесь.

Жилка у него под глазом вздулась, запульсировала, словно червячок, пытающийся вырваться на свободу. Они все знают, сообразила Евлогия. Но я не должна себя выдавать. И с наивным видом спросила:

— Как так, почему остаетесь?

— Давай поговорим о другом, — предложил Константин.

— Ты что-то скрываешь? — удивилась она собственному тону.

— Ничего я не скрываю, просто мы остаемся. Больше ни о чем у меня не спрашивай.

— Странно, — сказала Евлогия, испытывая облегчение, какое она почувствовала еще на станции. — Тогда приходите в гости, давненько мы не виделись.

— Ты же знаешь, что это невозможно, — как-то неохотно ответил он и исчез за дверью.

Евлогия пришла в ярость и бросилась к машине. Она носилась по городу как безумная. Наконец подъехала к музею.

Диманка читала, сидя за небольшим письменным столом. Несмотря на жару, она надела темное платье; брошки не было. Евлогия предложила ей немного пройтись.

Они пересекли площадь перед старой читальней и стали подниматься по крутой булыжной мостовой к больнице. Внизу, в опустевшем школьном дворе, неслышно пульсировал в бетонной чаше фонтана водяной гриб.

Евлогия сказала сдавленным голосом:

— Тетя Дима, мне все известно, мама у него… Я ее выгоню, честное слово!

— Не надо…

— Нет, выгоню! — возмущенно повторила Евлогия.

— Мы с Христо расходимся. Но скандалы устраивать незачем.

— И папа говорит, что не надо скандалов, — созналась Евлогия.

Значит, и Стоил решался, заключила про себя Диманка. Она спросила:

— А с чего ты взяла, что мать… у него?

— Я ее видела в софийском поезде! А нам объявила, что уезжает на море.

Так и есть, Мария у него, окончательно убедилась Диманка. Однако она не испытывала горечи, она уже обрела душевное равновесие. После отъезда Христо она избрала одиночество. Жизнь свою предельно упростила — из дому в музей, из музея домой. Вечером слушала музыку — когда одна, когда с Константином. Она заметила, что и сын ушел в себя, стал избегать друзей. Диманка понимала, что все стянуто в тугой узел и не остается ничего другого, как разрубить его. Способна ли на это ее слабая рука, не дрогнет ли?

— Пусть делают что хотят, — бросила она. — Как твой отец?

Они дошли до больничного парка, откуда открывался вид на весь город. Свернули на узкую асфальтированную дорогу, от которой террасами спускались дворы. По обе стороны тянулись заросли сирени и кустарника, сплошь покрытые белыми цветами. Тут царила тишина.

Евлогия рассказала, что отец немного пришел в себя, уже так сильно не кашляет, у него чуть посвежело лицо, ест нормально, правда, иной раз ограничивается стаканом молока или чая. Диманка спросила, спокоен ли он.

— Не знаете моего папу? — удивилась Евлогия. — Поди разбери, когда он взволнован, когда спокоен. На заводе часто задерживается, и к нам домой приходит народ, дядя Крыстев, Миятев с Белоземовым.

Диманка поинтересовалась, не злоупотребляет ли он курением.

— Вроде бы стал меньше курить, — со вздохом ответила Евлогия и неожиданно сказала, заглядывая Диманке в лицо: — Пойдемте к нам! Я сварю кофе, придет папа, а?

Диманка замедлила шаг. Ева удивляла ее какой-то своей детскостью, пренебрежением правилами. Ну с какой стати она пойдет к Дженевым, да еще сейчас? Люди и без того злословят по ее адресу. Она не могла понять, как это общественность до сих пор не вмешалась в их семейные неурядицы…

— Не могу я пойти к вам, Ева, сама понимаешь, не следует мне этого делать.

— Почему не следует? — искренне удивилась Евлогия.

— Да потому, что не следует.

Евлогия загородила Диманке дорогу.

— Глупости! — И потащила ее за руку. Диманка стала вырываться.

— Если ты сейчас не пойдешь к нам, — настаивала Ева, — с папой обязательно произойдет что-то плохое, я это предчувствую!

— Что ты говоришь? — вздрогнула Диманка. — Ты понимаешь, что говоришь?

— Если ты не придешь к нам, с папой случится беда, клянусь! У меня помрачится рассудок, и я наговорю тебе грубостей, так и знай.

— Ева, опомнись!..

— И скажу тебе, что ты малодушна, трусиха и что у тебя совесть нечиста, да, нечиста!

Евлогия топнула ногой и тут же поняла, что хватила через край. Диманка отвернулась и пошла назад. Евлогия бросилась следом за нею.

— Дикарь! — бормотала она, кусая губы. — Я настоящий дикарь…

Домой она возвратилась подавленная и молила бога, чтобы отца дома не было. Но он уже пришел, к тому же не один. В гостиной сидела пожилая женщина, внешне похожая на мать Петко.

Евлогия поздоровалась, хотела было тут же уйти к себе, но, увидев на столе неловко разложенные отцом конфеты и печенье, начала хозяйствовать. Из разговора ей стало ясно, что женщина в черном — мать погибшего рабочего. Она ходила в заводоуправление за какой-то справкой, они с Дженевым разговорились, и он пригласил ее на чашку чаю.

Глядя на хлопочущую Евлогию, женщина не удержалась и всплакнула.

— Дай бог здоровья твоей дочке, — услышала Евлогия с кухни. — Чтобы ты только радовался на нее…

Они кое-как успокоили ее, Евлогия принесла валерьянки. Женщина овладела собой, отпила чаю, глаза у нее прояснились.

— Приезжал главный с завода, — снова заговорила она. — Такой сердешный, такой сердешный, жалко, говорит, малого, но что поделаешь, мы тебе назначим пенсию и виновных накажем. Жди-пожди, станет он сам себя наказывать! — Она долго вытирала глаза. — Где его теперь искать, того директора, в Софию, говорят, укатил, а меня, видать, обманул, главный виновник!

— Все мы виноваты, — вставил Дженев.

— С цветами пришел, — вспомнила женщина. — А я-то подумала: свет не без добрых людей… Адвокат мне сказала, будто на него, на директора, можно в суд подать!

— Теперь уже я директор, мамаша, — пояснил Дженев. — Он на другой службе.

— Ты за него не заступайся! — гневно возразила старая женщина.

— Я и не заступаюсь. А пенсию ты получишь уже в будущем месяце, я обещаю.

— Обещать ныне все горазды, — вздохнула она, потянулась было к чаю, но остановилась.

— А как дочка твоя, поправилась? — поинтересовался Дженев.

— Господь ее поправит, о-о-ох, заступись за меня, богородица, — снова запричитала старая женщина. — Дочка не была такая, но у нее умер ребенок, пять годочков ему тогда было, вот она и повредилась умом, а как брат помер, это доконало ее. — Она вдруг разметала в стороны руки, держащие края шали, и стала похожа на летучую мышь. — Горькая моя доля, господи, за какие грехи ты меня караешь, а грешникам все сходит с рук…

Дженев опустил голову, а Евлогия не сводила взгляда со старой женщины. Вот он, рабочий класс, о котором мы так много говорим. Сыновья стоят у станков, двигают страну вперед, а как что случись, мы только цветочки матерям принесем да пустые обещания, даже пенсии и то на словах даем.

Позже Евлогия отвезла гостью домой, но не стала заходить к ней. Домишко так напомнил ей жилище Петко, что она остановилась в первом же переулке и долго сидела в темной машине. Больше десяти дней не видела Петко, да и он не давал о себе знать. Выходит, она больше не нуждается в нем. А раньше нуждалась, или все это напускное: смотрите, мол, я поддерживаю дружбу с несчастным человеком, с каким-то хромым чертежником из Кючук-махалы, я не как все…

В темноте запульсировала ее сигарета, словно бесполезный маяк, оставшийся далеко на суше. Конечно, я не как все — сегодня обидела Диманку, столько раз причиняла боль Петко, а папочка в этот вечер был просто неузнаваем: изо всех сил защищал Караджова, директора завода, то есть самого себя. Евлогия яростно затянулась сигаретой, она вспыхнула пуще прежнего и погасла. Мы не как все, зло повторила она и на большой скорости помчалась в город, подавляя в себе желание заехать к Петко.