Он и в этот раз недооценил намек сына и возобновил атаку:

— В свое время я запретил тебе помогать Стоилу, но, как видно, в одно ухо влетело, а из другого вылетело. У нас с ним больше нет ничего общего, мы с ним квиты. Квиты, тебе это ясно? Завтра я передаю ему завод. Так что не вздумай и дальше с ним якшаться!

Константин весь задрожал. Терзавшая его обида выплеснулась наружу.

— Ты лжец, обманщик! Подлец!

— Что-о-о! — поднялся с дивана Караджов.

Диманка закрыла лицо руками.

— Развратник! — вскричал Константин вне себя от ярости. Бросился к отцу, схватил его за галстук и изо всех сил стал тянуть к себе. Оторопелый Караджов рухнул на диван и вцепился руками в стягивающий горло узел. Шея у него побагровела, лицо сделалось белым, а в глазах появился блеск: началось удушье.

И тут раздался крик Диманки. С удивительной для нее силой она схватила сына за плечи и оттолкнула к двери. Караджов мгновенно освободил сдавленную шею и начал шумно дышать. И в тот момент, когда он стал приходить в себя, Диманка почуяла надвигающуюся месть и, раскинув в стороны руки, загородила собой сына. Ее взгляд был безумен, тонкие пальцы напоминали когти хищника.

Караджов поднялся. Лицо его налилось кровью, глаза вылезали из орбит. Издавая какие-то нечленораздельные звуки, брызжа слюной, он медленно надвигался на них. Одним махом он отбросил в угол маленькую Диманку и обрушил оглушительный удар в лицо сына. Константин устоял на ногах. Последовал второй удар, сильнее первого, — сын застонал и стал оседать на пол.

Третьего удара не было. Прежде чем Диманка опомнилась и набросилась на него, Караджов грубо выругался и исчез за дверью. Диманка метнулась к сыну, обняла его и бессильно замерла, прислонившись к его плечу.

А десять дней спустя, не сказав никому ни слова, Караджов уехал на загруженной до отказа машине в Софию.

6

Как это ни странно, об отъезде Караджова Мария узнала от мужа. После унизительных попыток встретиться с Христо она замкнулась в себе, глотая горечь собственного поражения. Что все это значит: неужели он до такой степени перепугался в ту ночь, что решил соблюдать карантин? Или какая-то тайная причина отталкивает его? Может, женщина, может, Диманка, а может, местные блюстители морали устроили ему разнос — Мария никак не могла взять в толк. И спросить было не у кого, кроме самого Христо, неуловимого и недоступного.

Весь день она дожидалась его в бреговском доме, и в голову лезли самые разные мысли. В Христо произошла какая-то перемена, это было вполне очевидно. Его страсть гасла, жизненный тонус явно понизился — вялость и равнодушие сказывались не только в любви. И все это после Германии. У нее даже мелькнула мысль, не подхватил ли он какую болезнь, и душа ее переполнилась яростью. Однако очень скоро она отмела подобное предположение как чересчур упрощенное. Он не из таких, тут что-то другое, более серьезное, скорее всего она ему надоела. Она слишком легкомысленно транжирила и его, и свои чувства, не заботясь о завтрашнем дне. Так и есть — нашел себе помоложе, и неудобно сознаться. Потому-то он всячески избегает ее и изображает депрессию. Мария даже засмеялась: Караджов — и депрессия!

В самом деле, он не впадал в отчаяние даже в крайних обстоятельствах, в этом Мария почти не сомневалась, но знала она и другое: Христо могло вывести из себя самое пустяковое поражение, хотя бы в споре со Стоилом, ранив его и без того болезненное самолюбие. Но в таком случае вместо апатии в него должна была бы вселиться злоба. А этого не наблюдалось. Злоба бушевала в ней, брошенной, оскорбленной. И она ясно давала себе отчет, что не страсть ее сжигает, а самолюбие. Она знала многих мужчин, но с Христо ее объединяло нечто не совсем обычное: ни страсть в чистом виде, ни привязанность и меньше всего любовь, их влекла друг к другу какая-то разнузданность, свобода, граничащая с цинизмом и переходящая в вульгарность. Взаимно дополняясь, подогревая их кровь, эти качества, или пороки, создавали иллюзию прочности их уз. Она вспомнила, что в мгновения близости, именно в эти моменты, у нее появлялось ощущение, что они отдаляются друг от друга. У них как будто больше ничего не оставалось: ни сокровенных тайн, ни стыдливого чувства — ничего, все было израсходовано, без остатка. Выходит, мы друг друга стоим, с горечью заключила она.

В те дни, когда решался вопрос о переводе Караджова, она уехала в командировку — хотелось немного рассеяться, отдохнуть от городской суеты и от Христо. А когда вернулась, узнала, что муж теперь директор завода, что Караджов уезжает.

Оправившись после столь ошеломляющей новости, Мария почувствовала облегчение: сама судьба пришла им на помощь. Они как-никак не в юном возрасте — всему приходит конец, не может же их связь длиться вечно. Так вот почему он молчал, избегал встречаться с нею — боялся выдать свои планы, опасался, что она вмешается и испортит ему карьеру! Дурачок. Полгода назад могло бы такое случиться, но теперь — нет. Он, как все мужчины, не способен понять женщину. Когда закончит сборы, сам позвонит: так, мол, и так, не подумай, дескать, что мне легко, ее пойти ли нам куда-нибудь выпить и не махнуть ли в последний раз в Брегово.

А в Монако не хочешь?

Пусть только объявится. Поморочит она ему голову день-другой, не то обиженная, не то спокойная, а когда он созреет, как дыня, затащит его в самое шикарное заведение города и, поваляв дурака, изображая то страдание, то веселость, выплеснет под конец на него все, что у нее накопилось, всю горечь своей души и припугнет тем, что будет наезжать к нему в Софию. Вот и настала, скажет, счастливая пора, отведем в столице душу, как никогда!

Но Караджов молчал. Не появлялся ни в городе, ни в официальных учреждениях, как ей удалось установить, и гостей не принимал. Потеряв всякое терпение, она позвонила сама. После продолжительного молчания Мария услышала его голос, и он узнал ее, но сухо бросил:

— Вы ошиблись.

И положил трубку.

Мария засмеялась и снова завертела диск телефона. Прежде чем он успел опомниться, она ему выдала, что он смешон и жалок. Помолчав, Караджов дунул в трубку.

— Мария, — сказал он наконец. — Надеюсь, ты оставишь меня в покое. У нас с тобой все кончилось, и слава богу.

Она сжала губы: куда девался прежний Христо, повеса, кавалер? На другом конце провода говорил совсем иной человек, в его голосе то ли мольба, то ли сожаление.

— До чего же ты жалок! — уже с болью проговорила она. — Ни за что бы не подумала…

— Как-нибудь на днях я тебе все объясню, — послышалось в трубке.

И тут Мария не удержалась:

— Что ты мне будешь объяснять, аферист проклятый! Забеспокоился о своей репутации, да? А тебе не кажется, что мне ничего не стоит поставить на ней крест, как только я захочу!

Мария почувствовала, что им овладел испуг. Она слышала его тяжелое дыхание. Наконец он отозвался:

— Ты бы хотела, чтобы мы встретились? Можно в городе, можно и…

— В Брегово? — прервала она его.

— Я другое имел в виду.

Мария задумалась. Они запрутся в какой-нибудь гостинице, она будет жалить его, а заодно и себя до тошноты. Потом он повалит ее на кровать и начнет разыгрывать страсть — нет, ей не вынести унижения, которое придется испытывать при одевании, не вынести последующего молчания, когда им нечего будет сказать друг другу, кроме как выругаться про себя и навсегда проститься вслух. И все же любопытство взяло верх — интересно, что он будет ей говорить, как посмотрит в глаза, как потянется к ней…

— Поздно, Караджа. Если бы ты действительно хотел меня видеть, давно бы прибежал. Я постараюсь вытравить тебя из души, а что касается тела, то оно тебя уже забывает… — У нее пересохло в горле. — Я жалею, что зналась с тобой, что верила тебе, обо всем жалею, милый, скатертью дорога!

Дней на десять Мария присмирела, держалась с напускной деловитостью, шутила с сослуживцами, взяла на себя часть домашних хлопот, что весьма озадачило Евлогию: она не могла припомнить, чтобы последние десять лет мать когда-нибудь сходила за покупками, прибрала в доме, приготовила обед.