Стоил слушал внимательно, рассказ поразил его.

— Понимаешь, — продолжала она, — когда я ехала через Кючук в лабораторию, мне вдруг представилась такая картина, ты меня понимаешь?

— Чего же тут непонятного, — отозвался Стоил.

— Ах, папа, — разволновалась она. — Все мы, нормальные, думаем, что нам понятно чужое горе. И как заблуждаемся! А чувствовать чужую боль нужно для нашего же душевного здоровья, чтобы не вешать голову, чтоб умерить наши аппетиты, наши амбиции!

Отец хранил молчание, и Евлогия вдруг почувствовала себя всеми покинутой. Разве неправда то, что она говорит, разве хромой не довольствуется своей палочкой, а здоровому до него нет дела. И разве не та же несправедливость в бедности и богатстве, в скорби и радости, в любви и одиночестве?

Евлогия не подозревала, что сейчас отца занимало странное совпадение: сегодня утром ворвалась к нему в кабинет женщина средних лет. Стоил невольно обратил внимание на ее худобу, рано состарившееся лицо, горящие глаза и частый тик. Пока он соображал, кто она такая и что ей нужно, она изрыгала потоки проклятий по адресу завода, станков, всех начальников и их семей. Под конец она так завопила, размахивая руками у его лица, что он инстинктивно отшатнулся.

Потом, когда женщина притихла и успокоилась, он понял, что это сестра погибшего рабочего из механического цеха, что она уже приходила к директору завода и что он просто вытолкал ее из кабинета. «Он заперся, директор, — уже тихо, доверительно рассказывала она все еще растерянному Стоилу, — заперся на засов, бугай проклятый, а брат мой гниет в земле, и виновных нет, и мама без пенсии — ну скажи, как вас не вешать?» И женщина снова разбушевалась.

Ее отвели в соседнее помещение, дали что-то успокаивающее, и Стоил долго сидел возле нее, задумавшись, глядя в одну точку. Он вспомнил историю гибели рабочего, этим занимался сам Караджов. Теперь выходит, что он не вник в случившееся как следует. Каково теперь ей, несчастной матери с душевнобольной дочерью, да еще без пенсии? Он потребовал от юрисконсульта подробно доложить ему обо всем, что касается этого дела, а от завкома — вручить матери рабочего денежное пособие с подобающим извинением…

— Вообще, — услышал он голос Евы, — способен ли человек понять другого, не очутившись в его положении?

Стоил долго смотрел на дочь.

5

Караджов вышел из кабинета первого секретаря с чувством облегчения — его опасения не оправдались: в самом начале разговора Бонев выразил согласие на переход Христо в объединение. Наконец-то он, работник областного масштаба без ясных перспектив, вырвется из жалкой провинции! А этот Бонев матерый волк — не успел Караджов войти в кабинет, как он тут же набросился: нечего, дескать, прикидываться, будто ты ничего об этом не знаешь, — сам обеспечил себе повышение.

Пришлось пустить в ход заготовленные слова:

— Знать-то я знал, товарищ Бонев, но чтоб сам себе обеспечил, ей-богу… — И положил руку на сердце.

— Вы давно накоротке с Калояновым? — сухо спросил Бонев, указав ему на стул.

— Два-три года.

— А когда ты узнал о предложении министерства?

Только бы Калоянов его не подвел — ведь они строго условились, что́ стоит говорить и о чем лучше умолчать.

— Месяц с чем-то назад, — несколько неуверенно ответил Караджов. — И раньше намекали раз-другой.

— А как по-твоему, когда окружной комитет должен был узнать об этом предложении?

Караджов напрягся.

— Товарищ Бонев, давайте говорить откровенно: разве годится, чтоб я сам сообщал об этом, к тому же еще до принятия решения. Ведь решение могло и не пройти…

— Нечего изворачиваться, — оборвал его Бонев. — Речь не о том, что ты должен был выступать в роли почтальона — этим занимается другая служба. Речь о том, что ты не пришел ко мне или хотя бы к Хранову и не сказал: так мол, и так, имел место такой вот разговор. Не пришел, верно?

Наступило мрачное молчание. Не отпустит он меня, устало думал Караджов. Неужто он такой честолюбивый? Какое там честолюбие, он готов лопнуть от зависти — небось самому не терпится перекочевать в Софию.

— Товарищ Бонев, какая мне нужда изворачиваться? — вкрадчиво начал он. — Войдите в мое положение, мог ли я после каких-то туманных намеков строить воздушные замки — что бы вы тогда обо мне подумали? Я рассуждал так: если у них серьезные намерения, то из центра сами к вам обратятся. Иначе получилось бы неудобно, даже беспринципно.

— Ага! — произнес Бонев.

Это короткое «ага» ничего хорошего не предвещало. Складывалось впечатление, что первого секретаря больше задела форма, нежели существо вопроса. Если так, а все говорило за это, Караджову оставалось одно: смириться с неудачей. Или Бонев очень дорожит им и поэтому не хочет отпускать, или нисколько его не ценит, просто-напросто задето честолюбие ответственного руководителя, Караджов надеялся на последнее.

— Бонев, — пропустил он обязательное «товарищ», — мы ведь не дети, у меня тоже есть самолюбие. Больно мне нужно это столичное объединение, если б я хотел, просто после университета не уехал бы из Софии. Как будто я не знаю, что меня там ждет, какие передряги! Так что лучше скажите по-мужски: не согласен, и баста! — Караджов встал. — Я говорю вполне серьезно.

Бонев смерил его взглядом снизу вверх, как скульптуру, и сказал:

— Сядь.

Караджов медленно с достоинством сел.

— Ты что, — продолжал Бонев, — ждешь, что я стану тебя отговаривать и хвалить на все лады? — Караджов с задумчивым видом поднял одну бровь. — Буду доказывать, что без тебя мы пропадем? — Караджов обиженно вздохнул. Бонев закурил, что бывало очень редко, протянул пачку и Караджову. — Я тоже считаю, что нам следует поговорить по-мужски. Ты, Караджов, средний директор среднего завода, а я — средний партийный руководитель хорошего округа. Сам видишь, у тебя имеется некоторое преимущество по сравнению со мной. Не знаю, каким ты будешь работником в объединении, это не моя забота, но скажу тебе прямо, если ты в самом деле навострил лыжи, мы найдем другого директора, и он справится с делом не хуже, чем ты. Тебя это устраивает?

С плеч Караджова стал сползать невидимый груз, поры его крупного лица как будто раскрылись, чтобы ему легче было дышать.

— Благодарю за оценку, — с горечью и пробуждающейся радостью сказал он.

— Нечего иронизировать, это сделают другие, — мрачно усмехнулся Бонев. — Ты не сумел сработаться ни со своими помощниками, ни с коллективом. И с Дженевым не смог найти общий язык. Все ясно?

Караджов кивнул.

— Но я не берусь исправлять твой характер. Короче, наше решение — направить тебя в распоряжение министерства. Дело твое, раз надумал, держать не станем. Мы обсудили это на бюро — тебе придется проглотить горькую пилюлю, — большинством принято решение не возражать. Завод сдашь Дженеву, и без всяких подвохов и оглядок на старое. Лично я одно могу сказать — в добрый час.

Бонев тяжело поднялся и бросил косой взгляд на сидящего Караджова. Перед ним был другой человек — обычно на него смотришь снизу вверх, и эта монументальность создает ложное впечатление уверенности и силы. А на самом-то деле… Поднялся и Караджов, бледный, напряженный. Верно говорится: не все золото, что блестит, подумал Бонев и подал ему руку.

Остановившись в тени перед Домом офицеров, Христо грустно размышлял. Выдворил меня, как старого пса… Решение большинства! Хотел бы я увидеть это большинство, услышать его доводы. Принять решение — дело нехитрое, посмотрим, что из этого выйдет, вы еще пожалеете! Видите ли, недооценили Дженева… Вот посадите его директором, тогда узнаете, кто чего стоит. Ладно, они еще вспомнят обо мне, когда залихорадит этот паршивый заводишко. А Дженев? Тоже мне, теоретик! Суется со своими нормативами туда, где хаос, полная неразбериха, где все только и делают, что бьют баклуши. Что ж, валяй, Бонев, окружай себя, родимый, стариками да чудаками — желаю удачи!

Какая стоит жара! Солнце поглощает тень, вдыхает остатки прохлады и выдыхает зной. Калоянов напомнил, чтобы он воспользовался отпуском — потом на отдых рассчитывать не придется. Так он и сделает: дней за десять сдаст Дженеву завод, заберет с собой тандем Димана — Тих и уедет на курорт, надо хоть немного прийти в себя, подготовиться к новой деятельности. Калоянов рекомендовал ему посмотреть специальную литературу — что ж, он посмотрит, это не проблема. Проблема в квартире: обещали не раньше осени, а пока придется довольствоваться гостиницей. С одной стороны, это неплохо — поживет один, холостяком, а с другой стороны, к неустроенному быту он не привык.