Когда она вернулась домой, отец сидел на том же месте.

Прямо с порога Евлогия набросилась на него:

— Что это еще за трагикомедия? Почему вы не назначите ей пенсию, зачем устраивать эти спектакли?

Стоил не ответил, и она подумала, что он обиделся.

— В самом деле, почему бы директора завода не привлечь к суду? Кто ему предоставил иммунитет?

— Не кричи, — просто сказал Стоил. — Я не глухой.

Евлогия принялась ходить по комнате.

— Какие же мы нынче жалкие, оба. — И она рассказала ему о своих встречах с Константином и Диманкой.

Весть о том, что они остаются, взволновала Стоила, однако он не выдал себя. Близилась развязка — дело шло к разводам. Дожили! — подумал он.

— Говорил ведь, чтобы ты не вмешивалась. Отныне я категорически запрещаю тебе это делать.

8

Караджов покинул кабинет генерального директора в настроении, которое можно было бы определить как сплав снисходительности с апломбом. Апломб породили похвалы начальства за успешную поездку по столицам нескольких восточноевропейских государств, где он подписал договоры о взаимных поставках. Перед тем как отправиться в путь, он прослышал, что генеральный сам должен был совершить эту поездку, но упорно откладывал ее, опасаясь, что его миссия не везде будет иметь успех: у объединения накопилось немало грехов перед зарубежными партнерами, и не могло быть сомнения — придется столкнуться с изрядными трудностями. Под трудностями генеральный понимал не моральную сторону проблемы, как он выразился, а нечто более осязаемое и неприятное. Вначале он испробовал Караджова на переговорах в Софии. Присутствуя на них и наблюдая за своим заместителем, он остался доволен, энергичность Караджова произвела на него впечатление. Заседание он вел умело, говорил мало, часто давал слово экспертам, косвенно признавал упущения подведомственных служб, брал ответственность на себя. Генеральный директор не мог не заметить, как тактично соблюдал Караджов границы откровенности, как ловко обходил наиболее серьезные упущения, а там, где это было невозможно, вину перекладывал на экспертов. Не иначе штудировал мемуары дипломатов, заключил про себя шеф и, сославшись на плохое самочувствие, послал его за границу вместо себя.

Сегодня они вдвоем рассмотрели результаты поездки, и генеральный директор снова остался доволен своим заместителем: вопреки установившейся традиции Караджов начал свой отчет с неудач. Картинно описал собственные промашки — на сей раз начальство не утешило его тем, что они не столь существенны, — похвалил кое-кого из коллег, не забыл отметить старания своих помощников, подобранных генеральным, пустил несколько стрел в адрес министерства и других учреждений и лишь тогда обрисовал положительные итоги. Говорил с подчеркнутой деловитостью, а под конец позволил себе высказать несколько предположений, так сказать, конфиденциально. «Если что-либо из этого подтвердится, я буду считать, что чем-то помог вам в ваших ответственных решениях», — заключил Караджов, разминая сигарету. Генеральный был некурящий, и поэтому только в коридоре, по пути в собственный кабинет Караджов смог закурить.

Он шел и усмехался, думая о только что закончившемся сеансе. Он ясно ощутил полную удовлетворенность шефа — старт получился неплохой, доверие завоевано. Именно это порождало снисходительность — к итогам переговоров, к генеральному, да и к себе. Он и в самом деле подписал новые договоры, но действительная картина несколько отличалась от той, какую он изобразил перед шефом. Объединение не везде пользовалось должным авторитетом — наш брат был явно не в ладах со сроками, полагался на авось, а зарубежные коллеги были педантичны, согласовывали вопросы как инженеры, а не дипломаты. Именно эти инженеры обратили внимание на неурядицы в объединении, на то, что в последнее время участились конфликты с производственными службами, с Мутафчиевым, первым заместителем генерального директора по производству. Этот человек, многие годы проработавший инженером в цехах, на заводах, с самого начала встретил Караджова в штыки: он считал, что объединению нужны не адвокаты, а хозяйственники. Может быть, он завидовал тому, что, оказавшись на этой должности, наделенный представительскими функциями, Караджов получил право навязывать свои решения тем, кто отвечает за производство, может быть, Мутафчиева действительно серьезно угнетали неудачи его звена, но в последнее время он уже не ограничивался критическими замечаниями, а стал бросать в адрес Караджова и довольно язвительные реплики. Караджов невольно приходил к мысли, что если так пойдет и дальше, то между ними разразится такая же война, от какой он только что бежал.

Входя к себе в кабинет, Караджов вдруг мысленно увидел Стоила — его лицо, глаза, фигуру. Последнее время он редко вспоминал о нем — таким далеким казался Дженев отсюда. Не вспоминал и в тех случаях, когда встречался с Марией, но это уже была скорее привычка, чем преодоленный комплекс. У меня комплексов нет, решил он и тут же спросил себя: это действительно так?

Комплексы были, конечно. Например, иерархический. Все стоящее выше начальство вызывало у него зависть, не дававшую ему покоя. В ходе только что закончившихся переговоров он не раз ловил себя на том, что мучительно мечтает о чем-то более высоком, более солидном, представляет себя в роли министра, имеющего дело с министрами, ведь это куда лучше, чем оставаться на уровне высокооплачиваемого инженера, каким он не был и не желал быть. На таком уровне приличествует заседать какому-нибудь Стоилу, а не ему, Христо Караджову, рожденному для того, чтобы стать государственным деятелем.

А Мария права — ему вспомнился недавний разговор, — до государственного деятеля ему все же не подняться. Его звезда взошла с некоторым опозданием, как раз в ту пору, когда первая фаланга уже заняла позиции. Нет, и это не совсем так. Взять хотя бы Калоянова, неужто он в чем-либо превосходит его? Ни в чем, да и по части прошлых заслуг не имеет особых преимуществ. Исполнительность, благоразумие — вот на чем он держится. Но выше ему не подняться, да он, похоже, и не мечтает. Какой из него государственный деятель? Значит, он такой же Караджов, только более высокопоставленный. Однако живет человек не в мансарде…

Сегодня генеральный сообщил Караджову, что на днях он получит ключи от освободившейся квартиры, две комнаты и холл. Не бог весть что, зато какой район — Лозенец, чудесный вид, третий этаж, центральное отопление и прочее. Караджов поблагодарил — он скрывал, что живет на мансарде, так же как то, что не ждет приезда семьи. Не только потому, что это было выгоднее, но и потому, что разрыв с Диманкой и Костой стал его незаживающей раной. В первые недели и месяцы он упивался свободой, обретенной так легко. Но со временем жизнь на мансарде ему опостылела. И дело заключалось не в убогости мансарды, а в том, что нарушились былые связи и привычки, его томило одиночество, одолевала тоска по брошенному дому, особенно мучительная после очередных выходок Марии все в той же мансарде. Осень была на исходе, барабанили дожди, город поблескивал грязными лужами, солнце потускнело, если его вообще было видно сквозь пелену облаков — самое время сосредоточиться, поразмышлять, насладиться покоем, но Мария была неутомима: она приезжала чуть ли не каждую неделю, то не в меру развязная, то унылая, способная на любое безрассудство.

Стоя посреди кабинета, он вдруг ощутил острую боль в области сердца — вспомнил, что Мария снова приехала, позвонила и сказала, что будет его ждать на мансарде. В ее голосе проступала то ли тревога, то ли злость, однако он не решился расспрашивать по телефону.

Острая боль повторилась — короткий импульс, иглой пробегающий по телу, не вызывая ран, из которых могла бы хлынуть кровь. Чем-то похожим была для него Мария — острый нож, который в любой момент может резануть. Было без малого пять, день под конец совсем раскис, и эту неизбывную сырость Караджов невольно сравнил со своим душевным состоянием. Что со мной происходит, я это или не я? — спросил он себя. И ответил: нет, точка, будь что будет, сегодня мы должны расстаться! Метания Марии, ее обиды и страсть выводили его из равновесия. Она теперь нескоро придет в себя, необузданная стихия ее натуры подогревается отчаянием. «Если ты от меня отвернешься, мне некуда будет пойти, я не могу вернуться обратно», — твердила она последнее время, глядя на него сухими, горящими глазами. «Как так, почему вдруг не можешь?» — то ли спрашивал, то ли упрекал он. Публичного скандала не было, внешне жизнь течет спокойно, как прежде. А разве его семейные дела лучше? Гораздо хуже, но он пуще огня боится даже намекнуть ей на это, его все время тревожит мысль, что она сама может узнать правду.