В стороне от бронебойщиков, на скате цветущего бугорка, обливаясь потом, работал расчет противотанковой пушки. Маленькая пушка с тонким длинным стволом била по немецким танкам прямой наводкой. Издали было видно, как проворно двигались артиллеристы. На солнце мутно поблескивали их каски, а один, повидимому, командир расчета с открытой, вихрастой головой, обвязанной свежим, белеющим как снег, бинтом, при каждом выстреле взмахивал руками, что-то кричал — это было заметно по его напряженной, сухощавой фигуре, накрест опоясанной ремнями. Но никто не мог услышать его крика за адским грохотом и треском.

Изредка бросая взгляды в сторону отважного расчета, Локтев наливался бодростью: вид стойко сражающихся товарищей веселил его.

— Гляди, как ловко бьют пушкари, — подбадривал он Жиганюка. — Ежели все будем так работать, отобьем немца.

Но вот маленькая пушка замолчала. Снарядов ли не хватило, или осколком разбило ее механизм, только из дула ее уже не вылетал чуть приметный острый огонек. Прямо на пушку быстро мчался тяжелый немецкий танк. Смотреть было некогда, но Локтев не мог отвести глаз от пушки и танка. Расстояние между ними сокращалось с каждой секундой. Вот мелькнули повязанная бинтом голова командира. Он взмахнул рукой, бросив гранату. И и тот же миг стальная громадина подмяла маленькую пушку и командира. Пушка хряснула под широкими гусеницами, как игрушечная, — тонкое, согнутое дуло отлетело в сторону, и одно колесо с резиновой шиной, смешно ковыляя, покатилось с пригорка. Локтев невольно закрыл глаза… В груди его что-то оборвалось, и палец его долго ловил спусковой механизм бронебойки…

Пятый час кипел бой. Уже три танка подбили Локтев и Жиганюк, два горели в пятидесяти метрах от их окопа, подожженные пулями их чудесного ружья. Рядом с их окопом дымились три воронки. Одна сторона окопа наполовину была засыпана землей. Окровавленный лоскут мяса свисал с правой щеки Локтева, след осколка. Гимнастерка его спереди была вся разорвана на тонкие ленты и залита кровью, на спине чернела от пота и пыли.

Страшен и дик лицом был и Жиганюк. Под левым глазом его темнел багровый рубец. На щеках запеклась черная корка грязи. Но пока невредим был Жиганюк. Окоп Локтева был счастливее остальных. Из роты бронебойщиков выбыло уже два расчета, три ружья испортило снарядами, а ружье Локтева все еще жило и готово было отразить новую атаку.

Эта атака началась в полдень. Танков было больше, чем в первый, во второй и третий раз. Это была самая остервенелая атака немцев. Локтев наклонился к самому уху Жиганюка.

— Отобьем эту — будем живы. А ежели что… Вот тебе жинкин адрес…

— Ты тоже, Вася, держи, — ответил Жиганюк и сунул в руку товарища смятую записку. Дойдешь до Минска — не забудь… Загляни…

— Ладно…

— Ну, брат, вот они! — крикнул Жиганюк. — Бей!

— Не торопись, — посоветовал Локтев.

Седой от пыли, лягушиного цвета танк, поливая все перед собой свинцом и стреляя на ходу из пушки, рвал гусеницами остатки ржи. Вот он вынырнул из воронки, задрав кверху свой стальной лоб с нарисованным на нем черным крестом. Локтев целился. То башня, то черный крест прыгали на прицеле его ружья.

— Чего же ты? Стреляй! — крикнул Жиганюк, и в голосе его послышался страх.

Но Локтев не стрелял. Он продолжал целиться молча, мучительно долго.

— Стреляй же, дьявол! — неистово завопил Жиганюк. За шумом он не слыхал, как ружье выстрелило. Танк продолжал итти, он становился все больше, приближаясь. За ним уже вырастал другой, третий… Жиганюк опустился в окоп, с отчаянием зарыдал:

— Промазал. Эх, ты!..

Но в эту минуту ружье ударило еще раз, из башни танка показалась желтая змейка дыма.

— Вася… Вася! — рыдал Жиганюк.

И вдруг встала дыбом перед ружьем земля, и полыхнуло по траве и ромашке, как огненной косой… И задохнулся Локтев страшным удушьем, и окунулся в кромешную тьму..

Долго ли пролежал он без чувств — он не знал, но очнулся он и первое, что увидел — это клочок синего неба и белое, осиянное солнцем облачко… Оно мирно плыло куда-то на восток. Потом Локтев увидел мельницу. Она стояла, как символ, нерушимая, как прежде.

Глядя на нее, вспомнил Василий — зачем он здесь и с тяжелым усилием приподнял голову. Помрачающая сознание боль прошлась по левой ноге. Но он все же превозмог ее и привстал. Он лежал на траве шагах в десяти от окопа, отброшенный взрывом. Голова его кружилась, ощущение тошноты подкатывалось к горлу.

Грозный шум боя медленно вливался в его сознание. Бой продолжался на том же месте, у ржаного поля, у мельницы, не сдвинувшись ни вперед, ни назад! Это казалось чудом, но это было так! И орудия били попрежнему с неослабевающей силой, и бронебойные расчеты, за исключением трех, вели огонь по танкам.

Локтев осмотрелся мутным взглядом. Весь окоп его был изрыт. Ружье торчало кверху согнутым в дугу стволом. И рядом с ружьем лежало что-то бесформенное, серое, с поднятой, неестественно вывернутой рукой. Это был Жиганюк…

— Ах, брат ты мой… — с жалостью вымолвил Локтев. Из ружья уже нельзя было стрелять. Прямо на то место, где был окоп, шел «Тигр». До него оставалось метров сто пятьдесят. И Локтев, взглянув еще раз на изуродованное тело Жиганюка, на удивительную мельницу, которая вызывала в нем столько хороших дум, сказал самому себе:

— Никуда я не пойду. Нет, сволочи, никуда не пойду.

Превозмогая боль и оставляя на траве алый след, он пополз к своему окопу. Мысль его работала с болезненной яркостью, как всегда перед тем, как погаснуть надолго. Он знал, что в нише, если ее не завалило, можно найти шесть противотанковых гранат.

«Тигр» рычал где-то за его спиной. Локтев полз, не оглядываясь. Левая раздробленная нога мешала ему. Но вот он дополз до индивидуальных окопов и увидел — ниша не была засыпана. В ней лежали гранаты.

— Теперь я тебе задам… твою мать! — крикнул он. В его голосе не было ничего человеческого. Схватив в обе руки по две гранаты, он опустил свое тело в круглый окоп, как в сурчиную нору. И едва успел спрятать голову, как струя разрывных пуль полыхнула над ним, и в ту же минуту бронированное грохочущее чудовище навалилось на окоп.

Василий чувствовал, как плющится, вминается под многотонной тяжестью земля, как обрушивается на него теплыми комьями. Он чихал и задыхался, а «Тигр» все ездил гусеницами по окопу, по этой узенькой норке, и Василию казалось, что он влипает в землю, как изюминка в тесто. Но он еще дышал и жил, сознание его рисовало знакомую картину: запах зерна, теплый, как запах только что вынутого из печи хлеба… Пот стекает по усам и рубашка прилипла к спине, и пить так хорошо хочется, и солнце палит во-всю… А зерно все шумит по желобу, сыплется в кузов приемника — нет — прямо в жернов мельницы, у которой вдруг выросли крылья и она машет ими по ветру…

И увидев родное лицо жены, вспомнил, как много писал ей вчера хорошего, он жалобно, прощально вскрикнул:

— Дуня! Дунюшка-а!

И потерял сознание. В ту же минуту танк с’ехал с окопа. Горький бензиновый чад, пыль и мрак сменились светом, теплой струей степного ветра. Хороший окоп, — эта отвесная узенькая норка — выдержал.

Василий Локтев тотчас же очнулся, глубоко вздохнул, собрал последние силы. Он высунулся из окопа и, увидев недалеко от себя заднюю часть уходящего вражеского танка, уже слабеющей рукой метнул одну за другой две гранаты. «Тигр» сразу окутался сизым облаком. Из разорванного бока вывалилось прозрачное на солнечном свету пламя. Из люка выскакивали здоровенные длинноногие немцы и падали тут же от пуль. Это был седьмой танк, поврежденный рукой Локтева в этот мучительный день. И снова Василий Локтев лишился чувств. Когда он пришел в себя, девушка-санинструктор перевязывала его ногу. Голубоглазый командир взвода мочил из фляги его голову.

Локтев повел глазами и понял, что он лежит недалеко от своего уже несуществующего окопа — в ходе сообщения.

— Восьмую атаку отбили. Рубеж удержан, — сказал кому-то командир.