Короткие июньские ночи пролетали незаметно. Панфил слышал, как засыпали люди из Котькиной бригады. Прямо над его головою таинственно вспыхивали и меркли Стожары, постепенно бледнея перед светом наступающей зари… К утру море дышало острым холодком, на корму и тулуп, под которым лежал Панфил, оседала светлая роса… Панфил задремывал, но его будил чей-нибудь кашель, резкий крик ночной морской птицы, а чаще ясно приглушенный счастливый девичий смех… Это смеялась Настька Спиридонова, звеньевая женской бригады. Неизвестно, когда отдыхала она. Ее жизнерадостность и любовный пыл казались Панфилу неистощимыми.

Каждую ночь в один и тот же час Настька взбиралась на стоявший неподалеку баркас, и очень скоро к ее нежному звонкому голосу присоединялся чей-то мужской, сдержанно-ласковый. Панфил силился узнать, чей это голос, и не мог. Он припоминал многих хуторских парней, но голос счастливца так и остался для него неизвестным.

Посмеиваясь про себя, вспоминая рассказ Анисима о Настькиной шутке, Панфил прислушивался к говору влюбленных. Звуки поцелуев и смех сливались с плесками волн…

— Эх, шельмы! Как милуются… Ну и пусть… Для них только начинается жизнь — ласково думал Панфил и на короткое время смыкал веки.

Его будил звенящий серебром, заливистый хохот Настьки. Уже на рассвете, расставшись со своим возлюбленным, она шла к подругам, торопила их укладывать снасти… Бабы ворчали, переругивались, а Настька покрикивала и смеялась.

Панфил встречал солнце слабой улыбкой. К нему подходил Котька, пышущий здоровьем, свинченный весь из крепких сухожилий и железных мускулов. Его буденновские усы были тщательно распушены. Он склонялся над отцом и спрашивал:

— Ну, как, батя? Жив-здоров?

— Как видишь… Так, кажись, и вскочил бы, а ноги не слушаются, — отвечал Панфил.

— А куда вставать? Лежи, знай…

— Завидки берут… Поехать бы с бригадой…

— Ну-ну… Не твое это дело сейчас…

— Настька-то.. — хрипел старик, пытаясь привстать. — Всю ночь миловалась… и не пойму с кем… И сну ей нету.

Котька сердито шевелил усами.

— Подслежу — бабайкой огрею. Спать бригаде не дает.

— Не надо. Пускай… Их дело молодое…

— Есть подозрение — Минька Басов косы ей по ночам расплетает, — сказал Котька. Огонь-девка… Я так думаю, батя, от избытку это… в ней кровь, как смола, кипит… Другие втихомолку, а она перед всей бригадой. Ни стыда, ни совести…

— Какая же тут совесть… Ты уж, Котька, не мешай им…

Однажды днем Панфил увидел Настьку. Она принесла ему обед. Над ним склонилось смеющееся загорелое лицо, усеянное веснушками. Ветер растрепал ее пушистые светлые волосы, в больших серых глазах ширился озорной смех.

— Дяди Панфил, я вам уху принесла, — звонко сообщила Настька и тотчас же чему-то засмеялась.

— Спасибо, дочка, — приветливо ответил Панфил, разглядывая девушку. Она стояли над ним, рослая и стройная, пригнув под тент голову, и с любопытством смотрела на него.

— И чего вы все лежите, дядя Панфил? И не надоело нам?

— Надоело, дочка… А что поделаешь?.. Где старость, там и хворость. А тебе хорошо, Настька?

— Хорошо… Я счастливая… — просто ответила Настя и покраснела.

— Мне тоже хорошо, — сказал Панфил. — Сейчас всем хорошо…

Настя недоверчиво усмехнулась.

— Выздоравливайте, дядя Панфил.

— Обязательно выздоровею… Чтоб на твоей свадьбе погулять…

Настя захохотала, взмахнула пестрым подолом, спрыгнула с кормы. Близко перед глазами Панфила блеснули ее загорелые сильные ноги. До самого вечера не оставляло его ощущение тихой радости, словно сама молодость на мгновение посетила его…

…Гроза разразилась над морем задолго до полуночи. Сначала далеко на западе встали иссиня-темные громады облаков. Они залегли у самого горизонта, как косматые с седыми гривами чудовища, закрыли еще не потухшее зоряное небо. Края их ежеминутно меняли очертания, отсвечивали металлическим угрюмым блеском. Облака подымались все выше, закрывая собой робко теплящиеся звезды…

Низ грозовой тучи был черен, как грифельная доска. Розово-желтые молнии словно взрывали ее изнутри, озаряя излохмаченную гряду более мелких, низко несущихся над морем облаков, похожих на вздыбленную, стремительно скачущую конницу… Грома не было слышно, молнии вспыхивали беззвучно… Но вдруг повеяло предостерегающим холодком, и первый глухой удар прокатился над морем. Море как будто притаилось, лежало вокруг огромное, настороженное, непокойное. Мелкая зыбь тихонько пошаливала за бортом. Прошло не менее часа, а лохматые тяжелые тучи все надвигались. Немые и страшные, они давили море, замершее в торжественном молчании.

Привстав на локте, Панфил, как всегда, лежал на своем месте, охваченный странным возбуждением, следил за надвигающейся грозой. Сердце его билось суетливо, то замирая, то пугливо вздрагивая, как будто пытаясь вырваться из грудной клетки. Левая рука Панфила крепко сжимала костыль. Несколько раз он делал усилия, чтобы встать и не мог: ноги совсем отказали ему, по телу разливалась еще небывалая слабость.

На баркасе суетились люди, слышались бодрые голоса. Панфил узнал голос Котьки. Ловцы торопились выбрать снасти, чтобы их не потопило штормом. Откуда-то издали донесся резкий и, как всегда, веселый окрик Настьки, он возник над морем, как слепящий луч солнца, и замер в отдалении… Где-то ритмично поскрипывали весла. Облако закрыли все небо от края и до края, темнота сгустилась, волны заплескались громче.

Вдруг разящий голубовато-белый свет озарил море. Оно запылало под ним, как расплавленный металл, и Панфил на какую-то долю секунды увидел идущие вдали под веслами дубы, четкие фигуры рыбаков. В ту же минуту страшный оглушительный треск колыхнул воздух… Море, казалось, дрогнуло, ответило небу мощными басовыми раскатами… Крупные капли застучали о тент, сливаясь в ровный однообразный шум… Хватая ртом пахучий и теплый грозовой воздух, чувствуя, что задыхается, Панфил представил дружную работу людей, подумал с радостью:

«Нет, не захватит гроза врасплох… Смотаются рыбаки… Главное, до шторма сняться с якорей…»

И ему страстно захотелось самому участвовать в дружной работе по охране сетей и баркасов, встать рядом с Котькой, Настей, со всеми, кто был так близок ему и дорог.

Налетевший шквал надул тент, сорванный полотняный край его захлопал над головой Панфила. Море запенилось, заволновалось, резко подбрасывая баркас. Ливень обрушился сплошным водяным валом, шум его слился с глухим рокотом волн. Молнии беспрерывно зажигали небо, удары грома следовали один за другим… Потоки воды полились на Панфила, но он лежал в каком-то оцепенении, подняв голову, радуясь, что о нем на какое-то время забыли, и Котька вместе с товарищами не торопились переносить его в катер… Они были заняты перегрузкой рыбы…

«Ничего — управятся. Теперь не страшно», — думал Панфил…

Когда разражался новый удар, и мир, об’ятый пламенем, казалось, рушился до самых недр своих, Панфил покрикивал:

— Греми, греми… Не возьмешь, брат!.. Нет, не возьмешь!

Все, о чем передумал он, что перечувствовал, вся неясная тревога последних дней как бы слились в нем воедино с ощущением грозы, с последней вспышкой угасающих сил…

Котька, наконец, вспомнил об отце, поднялся на захлестываемую ливнем корму.

— Батя, где ты тут?.. Живой, чи не? — весело закричал он…

— Живой, живой… Ничего… Вы-то как? Управились со снастями?

— Все собрали… А женская бригада поплыла к берегу на отдых. Пускай обсушится…

— Доберутся ли?

— Доберутся — ветер небольшой… А гроза — прям, страхота. Давай-ка, батя, живо в катер — в сухое… Ну-ка…

— Ни-ни, сынок, — воспротивился Панфил. — Я, брат, с кормы не сойду… Ты, сынок, сыми-ка с меня рубаху. В море я не купаюсь, так пусть теплый дождик пополоскает старые кости…

— А то пошел бы в катер. Вишь, как заливает…

— Никуда я не пойду… Мне тут легче, сынок. А солнышко на утро глянет — враз обсушусь…

Голос Панфила звучал молодо среди шума ливня.