Хоть Сантамаринова и встретили весьма приветливо и даже ласково — он все же был настороже, так как все пытался понять, зачем его пригласил начальник. Тот был оживлен, шутил, доброжелательно улыбался. Таким Коленька его еще никогда не видел. «Все ясно. Задобрить меня хочет, — решил он. — После моего выступления на профсоюзном собрании. Ох и хитрец! Стоило мне чуть-чуть покритиковать порядки в лаборатории, он сразу сделал в отношении меня выводы». Коленька приосанился, почувствовал себя уверенней. Пусть знает, какой он принципиальный.

— Надеюсь, вам у нас нравится? — взвешивая его цепкими глазами и тут же, как при опасности, опустив их, спросил Михаил Гаврилович, наполняя рюмки.

— Очень нравится, — с несколько преувеличенной искренностью ответил Коленька. Чего лукавить — ему хотелось показаться с лучшей стороны перед начальником. Не будем его осуждать за это. Разве мы сами порой не вели себя так в похожих ситуациях? — В лаборатории, как мне кажется, работает дружный коллектив, способный успешно решать все поставленные перед ним задачи, — убежденно сказал он.

— Гм-гм, — хмыкнул Шерстобитов, вновь ловко уклоняясь от прямого, открытого взгляда молодого человека. — Ну, если решить все задачи — жить будет неинтересно. А какого вы мнения о моем заместителе?

— Прекрасного! — поднял Коленька невинные глаза на начальника. — Толковый, рассудительный человек. Действует быстро и умело, хорошо ориентируется в любой сложной обстановке.

— Дурак набитый и уши холодные! — фыркнул Шерстобитов и вздохнул. — Перестраховщик. Шагу лишнего без оглядки не ступит.

«Дева Мария! Уж не собирается ли он предложить мне этот пост? — подумал Сантамаринов. — Вот это будет номер».

— А как вам нравится ведущий инженер?

— Нина Николаевна?! Светлая голова. Перерабатывает солнечные лучи в чистое золото мыслей. — Коленька радостно смотрел на начальника, но тот покачал головой: — Злая, вредная баба. Да и сплетница к тому же. Ну, а руководитель группы Павленко?

Сантамаринов подхватил острым зубом вилки белый грибок, поднял его и уже открыл было рот, чтобы съесть, но приостановился и вопросительно глянул на Шерстобитова. Тот кивнул. Сантамаринов с аппетитом разгрыз грибок, проглотил его, вытер рот салфеткой и сказал:

— Виктор Валентинович, конечно, ортодокс. Но в нашем деле это тоже очень ценное качество. Он верный и надежный хранитель традиций.

— Вот именно. Старый, заросший мхом лесной пень, лодырь царя небесного. Спит за столом с открытыми глазами. Зато хоть молчит, и то ничего, терпеть можно. Ну, а уж если речь зашла о людях, это, конечно, между нами, у вас свежие впечатления… — Шерстобитов скосил глаза и, убедившись, что жена вышла на кухню, испытующе продолжал: — А как Надежда Васильевна?

— Надежда Васильевна? — Сантамаринов засмеялся и потер ладони. — Необыкновенно хороша! Просто прелесть. Приятный, обаятельный человек…

— Горда и строптива, — проворчал Шерстобитов. — Ну ладно, давай выпьем еще по одной. За укрощение строптивых. Да ты не стесняйся, — перешел он на «ты», — закусывай, не смотри на меня. У меня язва. Будь она неладна! Ну, а как твой сосед, Канашкин? Вот тип. Только начнешь с ним говорить — у него все лицо ходуном ходит. Гримасы тебе строит почище, чем макака. И подмигивает, и сам дергается, и так и этак его перекашивает.

— Это у него от волнения. Канашкин, как я заметил, очень нервный, впечатлительный…

— Да-да. Нервный, впечатлительный. Пьяница беспросветный. Слова написать не может, руки трясутся. Ну ладно. А как тебе я? — Шерстобитов кисло поморщился. — Говори, не стесняйся. На, выпей еще одну и рубай всю правду. Ну?! Не любят меня в коллективе? Да? Даю тебе свое шерстобитовское слово — за правду не обижусь, только спасибо скажу. Ну, чего молчишь? Не бойся. Я тебе премию за храбрость дам. Клянусь!

Сантамаринов беспомощно улыбался — как улыбаются, попав в крайне неловкое положение. Шерстобитов строго посмотрел на вошедшую жену и приказал: «Выйди, у нас секретный разговор». Жена вышла. Коленька понял, что отступать некуда. Благо он выгадал время, чтобы обдумать ответ.

— Вы прекрасный организатор, умный, опытный, умелый руководитель, — сказал он с пафосом, как с трибуны. — Вас ценят и любят за внимание к людям, заботу о них.

— А-а-а! — махнул рукой Шерстобитов. — Это я и без тебя знаю. Любят, ценят… Боятся, так и скажи. Ну, а еще что?

— Больше ничего, — промямлил Сантамаринов. — А что еще может быть? Ну, говорят еще злые языки, что вы молодых не выдвигаете. Ну, так стоит ли на это обращать внимание? Мало ли что наболтают от скуки?

— Ну ясно, ясно. Значит, подхалимами я себя окружил, приспособленцами. А талантливых зажимаю, не даю им хода. Нет уж, дудки. Как зажимал, так и буду зажимать. А иначе они меня первым слопают. Давай выпьем еще по одной. Приготовься — я и тебе приготовил сюрприз. Сейчас кое-что скажу.

У Сантамаринова кусок застрял в глотке.

— Ты думаешь, такой уж ты умник, — Шерстобитов посмотрел в упор на Сантамаринова, — такая цаца, что я без тебя не разберусь, кто у меня в лаборатории что из себя представляет?

Сантамаринов едва удержался на стуле. Теперь он уже отлично видел прямо перед собой серые, внимательные, холодные глаза начальника, глаза рыси, выслеживающей дичь, но они его больше уже почему-то не интересовали.

Шерстобитов поднял стопку, раскрыл рот (Сантамаринов увидел мокрый, изогнувшийся дугой пласт языка и бесконечные ряды, как у щуки, острых зубов. Он вздрогнул и зажмурился) и не спеша вылил туда водку и заглотнул ее. Потом отломил корочку черного хлеба и задумчиво пожевал губами, нехорошо хмыкнул и брезгливо-сокрушенно покачал головой:

— Ладно, не буду тебя томить. Вижу, как ты остекленел. У меня в лаборатории одну ставку сокращают. Одного человека надо… фьють… Понял?! Вот то-то и оно. А кого — не знаю. Сижу и мучаюсь. И тот хорош. И этот не плох. Тяжелый это вопрос — дать живому человечку коленкой под зад. Это не пылинку с рукава сдунуть. Вот ты правильно выступал на профсоюзном собрании о внимании к людям. А сегодня я решил поближе с тобой познакомиться. Жалко с тобой расставаться. А другие всеми корешками вросли. Убери любого отсюда, так он сразу засохнет. Что же делать? Ума не приложу. Вот так задача. — Шерстобитов горько вздохнул, снова отломил корочку и стал жевать ее, сосредоточенный, углубленный в свои мрачные раздумья.

— Я немного погорячился на профсоюзном собрании, — вдруг как-то по-детски заулыбался Сантамаринов. — Честное слово. Не сердитесь на меня, Михаил Гаврилович.

— Ну что ты, что ты? Я же вижу, ты умный парень, обстановку понимаешь. Работать с тобой одно удовольствие. Ничего не поделаешь — буду бороться, чтобы ставку не отнимали… Ну давай еще по одной. За нашу мужскую крепкую дружбу.

Сантамаринов ушел. На душе у него было как-то нехорошо, будто он совершил скверный поступок.

Когда гость ушел, Шерстобитов сказал жене:

— Студенист. Потек. Сразу на коленки. А вот Костомахов — тот не дрогнул: хотите, говорит, сейчас заявление напишу, или отложим до завтра. Никакой ставки у меня не сокращают — это я его на пушку брал.

ДРУГ ДЕТСТВА

Ко мне в кабинет, простодушно улыбаясь, зашел мой школьный товарищ — Николай Павлович. В руке у него была толстая книга. Оказалось — это его только что вышедший из печати роман. Я с уважением подержал на весу книгу, от души поздравил Николая Павловича.

— Это тебе, — со сдержанной гордостью сказал мой гость. — Дай-ка учиню надпись.

В теплой дарственной надписи Николай Павлович шутливо упомянул и о том, как я в новых брюках сел на сладкий пирог, испеченный в честь его двадцатилетия. Я был тронут — сердечно обнял Николая Павловича.

Николай Павлович попросил обязательно прочитать его книгу. Я охотно пообещал сделать это.

Через месяц Николай Павлович вновь зашел ко мне.

— Прочитал книгу? — широко улыбаясь, с порога спросил он.

«Очевидно, раньше он раздал ее всем знакомым, а теперь собирает жатву комплиментов», — решил я.