Аспирант Чесуйкин с большим трудом заполучил его в официальные оппоненты на свою защиту. «С таким оппонентом я могу спать спокойно, — радостно сообщил он друзьям. — Он сам так и сказал мне: «Не волнуйтесь, голубчик, не зарежу…»

К началу Огузков опоздал, и Чесуйкин изрядно понервничал. Но вот в зале показался запыхавшийся оппонент, соискатель воспрянул духом и бодро поведал о своем научном кредо и высоком творческом вкладе в науку. Все это время Огузков рылся в своем толстом портфеле. Потом, все еще шаря в портфеле, задал несколько каверзных вопросов, от которых бедного Чесуйкина бросало то в жар, то в холод. С грехом пополам он ответил на них, хотя Огузков, казалось, не слушал его — все рылся в портфеле.

Наконец слово предоставили Огузкову. Он вышел к кафедре, взобрался на нее, бросив напоследок укоризненный взгляд на свой портфель.

— К сожалению, я где-то оставил свои заметки, — начал он. — Но вы, пожалуйста, — он махнул рукой в сторону Чесуйкина, бледного, покрытого испариной, какого-то пришибленного в своем новом великоватом костюме, — бога ради, не огорчайтесь. Я все помню, уважаемый, ммм, эээ, ммм… — и умоляюще посмотрел на Чесуйкина.

— Петр Николаевич Чесуйкин, — почтительно привстав, подсказал Чесуйкин.

— Да, да, извините. Помню, помню. А как же? Мы с Петром Николаевичем познакомились, дай бог память, в буфете. Он мне еще очередь уступил. И портфель донес до раздевалки. Так что вашу фамилию, эээ, ммм… — Огузков укоризненно посмотрел на портфель, словно тот был виноват в том, что профессор забыл фамилию соискателя.

— Чесуйкин, — с улыбкой подсказал председатель.

Чесуйкин покрылся розовыми пятнами.

— Да, так что же все-таки сказать непосредственно о диссертации? — (При этих словах сердце Чесуйкина замерло в нехорошем предчувствии.) — Тема важная. Да. Актуальная. Да-да. И не такая уж простая, как это может показаться с первого взгляда. «Деревня в современной литературе». Деревня ныне, сами знаете, это уже почти город. Там вам и электричество, и техника, и молодые специалисты, и моды, и свои проблемы, и клубы, и спорт. Деревня живет, развивается. Об этом много пишут. А что пишут и как — вот об этом нам и поведал уважаемый наш, ммм, эээ, я помню, помню — да-да, Чесуйкин. Так вот он добросовестно изучил все, что написано о селе. А кроме того, сам довольно эрудированный молодой человек. А это, я вам скажу, тоже не последнее дело. Великолепно, например, знает спорт. Хук слева, прямой справа. Или там захват, двойной нельсон. Есть такой термин? Спасибо. Вот видите, как он здорово в этом подкован. Садитесь, садитесь. Петр, эээ, ммм, эээ, спасибо, Николаевич, деревню тоже любит. Особенно рыбалку. Он шведский спиннинг где-то достал и мне преподнес. Ни за что не хотел взять за него деньги. Подарок, говорит. От чистого сердца. Но вернемся к нашим бананам. То есть, извините, к диссертанту. Так что, как видите, психологию он знает. А знать человека, уметь разобраться в его характере, психологии — это, скажу я вам, для филолога, для критика самое важное. Правда, как выяснилось, сам он в деревне не жил, но любовь к ней, очевидно наследственная, осталась в нем как к чему-то в высшей степени родному и близкому. Впрочем, любить деревню хорошо, но не мешает и знать ее. Да, надо знать. Тем более если ты выступаешь высшим литературным судьей. Вы когда, ммм, эээ, ммм, да-да, Петр Николаевич, вы когда последний раз были в деревне? Великолепно, прелестно, в высшей степени очаровательно. Каждый год туда ездите. Каждый раз открываете там для себя что-то новое. Ну что ж, не так уж плохо. Даже если наездами. Есть, есть у вас кое-какие проблески мысли. Я их даже выписал на отдельную бумажку, да вот, к сожалению, где-то затерял. Но, увы, чуда озарения, таинства открытия при чтении вашей диссертации все-таки не происходит. Почему? Нет прометеева огня. А когда нет огня, значит, это повторение пройденного. Все вторичное, все чужое…

Чесуйкин, охваченный отчаянием, смотрел на своего оппонента умоляющими глазами.

— Не огорчайтесь, эээ, ммм, эээ, уважаемый Чесуйкин, вы еще молоды. У вас все впереди. Будете потом меня вспоминать. Так вот — задам-ка я вам риторический вопрос — каково первое качество филолога? Дойти до сути. До сердцевины. А что есть литература? Скажем, у́же — что есть истинное художественное произведение? Это открытие. А критика — это открытие открытия. И филология не патологоанатомия, а вы не патологоанатом. Уж простите меня, ммм, эээ, ммм, мой молодой друг, за откровенность. Ведь мы изучаем живое, а не мертвое, да-да. Только так. В этом зернышко, из которого вырастает древо познания. У вас кое-где бьется живая мысль, отчаянно рвется наружу из недр схоластики, но вы ее словно сами боитесь, зажимаете, не пускаете на простор. А ведь она-то и есть наше вершинное, истинно творческое начало. Не душите, не убивайте его. Даже в угоду ученому совету.

«Все, зарезал, — с ужасом решил Чесуйкин. — Заболтался. Ну кто же теперь, после его выступления проголосует «за»?

— Я резюмирую, товарищи! — сказал Огузков. — Как показывает диссертация, наш уважаемый эээ, ммм, эээ, нет-нет, я помню, Петр Николаевич Чесуйкин хотя и робко, но умеет мыслить. А раз мыслит — значит, есть надежда. А раз есть надежда — значит, он кандидат. А как же иначе? Дикси! Я сказал! Благодарю за внимание.

В ГОСТЯХ

Дверь в комнату, где сидели сотрудники лаборатории, широко распахнулась, и на пороге появилась вертлявая, накрашенная Танечка — секретарша начальника лаборатории М. Г. Шерстобитова. Она отыскала взглядом Сантамаринова и громко, подчеркнуто официально сказала:

— Вас — вызывает — Михаил — Гаврилович.

Николай Иванович, или попросту Коленька Сантамаринов, молодой, не так давно принятый на работу сотрудник, крупный, с открытым румяным лицом, голубыми глазами, сразу же покорно поднялся из-за стола, втянул голову в плечи и обреченной походкой направился на расправу к начальнику. Сотрудники проводили его сочувственными взглядами.

Спустя пять минут Сантамаринов вернулся. Вопреки ожиданиям, он улыбался. И хотя улыбка его была неуверенной, робкой, как первые пробные трели проснувшейся на рассвете птицы, все-таки это была улыбка. Сотрудники оживились, задвигались и тоже заулыбались. Посыпались вопросы.

— Премию получил?

— Повышение? Назначили старшим инженером?

— Заграничная командировка?

— Нет, товарищи, — просветленно улыбаясь, словно еще не веря сам себе, сказал Сантамаринов, — ни за что не догадаетесь. Шерстобитов в гости к себе домой пригласил.

— А ты отказался?

— Ну как я мог отказаться? — не переставал улыбаться Сантамаринов.

Начальник, невысокий пожилой мужчина с небольшим брюшком и маленькими, серыми, всегда внимательными глазами, и впрямь ошарашил его своим неожиданным приглашением.

— Что вы делаете сегодня вечером? — благодушно спросил он, едва Сантамаринов вошел.

— Еще не знаю, — неуверенно ответил молодой сотрудник.

— Ну вот и хорошо. Приходите ко мне домой. Посидим, поболтаем, выпьем по рюмочке. А то работаем на износ — даже по-человечески поговорить и то некогда.

Вечером в назначенное время Сантамаринов с бутылкой коньяка во внутреннем кармане демисезонного пальто нажимал кнопку звонка в квартиру Шерстобитова.

Его приветливо и даже ласково встретила жена Шерстобитова — полная подвижная кареглазая женщина. Сантамаринов, секунду поколебавшись, наклонился и поцеловал ей руку.

В комнате уже был накрыт стол. Коленька, едва взглянув на него, сразу же отметил про себя, что принимают его по высшему разряду. На столе была отменная закуска, в том числе паюсная икра и водка в бутылке экспортного исполнения.

Сели за стол. Завязалась слегка принужденная беседа.

Сантамаринов чувствовал себя не в своей тарелке. Особенно его смущало то, что он никак не мог поймать убегающий взгляд начальника. Шерстобитов вроде бы смотрел и не смотрел на него. Стоило Коленьке поднять свой взгляд навстречу его вопросительному взгляду, как тот отводил глаза.