— Может, и закусь желаете, ваша светлость? — спрашивают.

— Не откажусь, — степенно отвечает Митькин.

И тут как тут перед ним словно на скатерти-самобранке появились всевозможные изысканные яства: и батон колбасы, и горка помидоров с огурцами, и перышки зеленого лука, и даже миска белых кругляшей молодой картошки с аппетитно курящимся над ней паром.

— Какие будут еще указания? — спросил, подобострастно кланяясь, какой-то тип, весь в серебряных и золотых позументах и шевронах.

— Мне бы лучше белой, — сказал Митькин, не очень, правда, уверенно: а вдруг здесь какой-то подвох и сейчас его вытурят отсюда в три шеи. — К другому я пока еще не привык, — извиняясь, добавил он. — Да не забудьте, магазины работают с двух часов.

— Об этом не извольте беспокоиться, ваша милость. Это само собой уже заготовлено. Чего еще желаете? Говорите без стеснения. Все будет тотчас исполнено.

— Чего еще? — Митькин в раздумье почесал подбородок. — Ну и чудеса. Пусть тогда починят кран в семьдесят четвертой квартире. А в пятнадцатой туалет. Жильцы давно жалуются, да все руки не доходят.

— Уже сделано, ваше сиятельство. Что еще? Вы и глазом не моргнете — будет исполнено.

— Тогда пусть починят все краны на моем участке и всю сантехнику. Особенно сливные бачки. Чтобы не было протечек. Заодно пусть прочистят мусоропроводы.

Кто это за него сделает, Митькина нисколько не интересовало: раз кто-то берется — пусть делает. Зато теперь его самого не будут склонять на каждом собрании, не будут срезать процентовку.

— Все выполнено, ваше высочество, — источая сладенькие улыбочки и кланяясь, сказал льстивый тип с большими, как лопухи, ушами на худой узкой голове и длинным огуречным носом. — Просим новых указаний.

Митькин осмелел и стал входить во вкус своего нового положения. Как он в нем оказался, его тоже почему-то не интересовало — это устроилось само собой и воспринималось как должное.

— Надо вытурить ко всем чертям собачьим этого жулика — Владимира Антоновича. Три квартиры уже прикарманил. А сейчас дачу строит. Опять же из ворованных материалов.

Митькин и не помнил, что сам, своими собственными руками сносил в один сарайчик дефицитные строительные материалы для дачи своего начальника.

Если вначале Митькин робел, то сейчас окончательно освоился. Вокруг так и вились разные подхалимы, готовые по первому его знаку ринуться выполнять любое его приказание.

— Да, — вдруг спохватился Митькин. — Я там кое-какой инструмент загнал. Требовалось в государственных интересах, — уточнил он. — Так вы это, того, выкупите его обратно. Или новый купите. Чтобы не было лишнего скандала.

— Уже куплено, ваше величество, — доложили ему. — Может быть, вы скучаете без вашей супруги? Так мы ее в один момент доставим сюда.

— Ни под каким видом, — твердо сказал Митькин. — Этого еще не хватало. И вообще — уберите ее, эту язву сибирскую, как можно дальше. Чтобы и духу ее здесь не было…

— Уже летает, ваша светлость. Мы ей крылышки приладили. Ласточкой стала.

— Ласточкой — это хорошо, — сказал Митькин. — Пусть за комариками охотится. — И он осклабился в довольной улыбке. Уж теперь она его не достанет. Пусть комариков ловит.

Это была совсем другая, не такая, какой Митькин привык жить до сих пор, жизнь. Он жил в роскошном дворце, похожем на санаторий, в котором он однажды отдыхал по профсоюзной путевке. Все вокруг было пронизано золотистым солнечным светом. Его окружали добрые, улыбающиеся люди, и сам он был добр и мягок со своими, как он это понял, подданными. Шевельнув указательным пальцем, Митькин подозвал одного из них:

— Послушай, голубчик, где это я и что со мной?

— Это ваша райская жизнь, ваша светлость. Та самая, о которой вы мечтали, — почтительно ответил тот. — Вы ее вполне заслужили своим трудолюбием, бескорыстием, благородством…

— Да, — кивнул Митькин льстецу. — Все это именно так. Я действительно заслужил ее… — Он вполне искренне был убежден в этом. Теперь уже, из такой дали, прошлые прогулы, выговоры, товарищеские суды, жалобы нудных жильцов — все казалось такой мелочью, о которой не стоило даже вспоминать.

Митькина укладывали спать. Его бережно раздели ласковые, заботливые руки, осторожно опустили на пуховую перину. Но едва он начал засыпать со счастливой улыбкой на губах, как кто-то тронул его за плечо осторожной рукой:

— Ваша светлость, пора вставать, надо просыпаться.

Митькин ужасно испугался, что сейчас все кончится. Исчезнет дворец, услужливые подданные, эта райская жизнь, и ему снова придется чинить краны и унитазы. Он оттолкнул от себя чужую руку и сказал:

— Нет-нет, я останусь здесь. Нет никакого смысла просыпаться. Так и передай. Скажи — ушел в сон и больше никогда не вернется.

ЛЕСТНИЦА

Сундуков и Клячин предвкушали. Они не шли, а летели по воздуху на крыльях нетерпения. У каждого в руке был большой букет цветов.

Сундуков — крупный, осанистый мужчина с благодушным лицом в слегка помятом, несколько заношенном светлом плаще модного покроя. Клячин — маленький, худой, лопоухий, с остро выпирающим кадыком на тонкой куриной шее. На нем коричневый великоватый, обвисающий на плечах плащ. Они обменялись понимающими взглядами и непроизвольно прибавили шагу. Клячин уже почти вприпрыжку бежал.

А спешили они в подведомственную их управлению контору, чтобы поздравить ее начальника с юбилеем. Сами они были не бог весть какими ответственными работниками, но их руководитель знал, кого послать. Сундуков и Клячин — оба были крупными специалистами по части тостов. Посланцы управления единым духом взбежали на второй этаж по крутой, прямо взлетающей железной лестнице, составленной из двух маршей. Это была старинная лестница из литого чугуна, но они просто не обратили на нее внимания. Так вместе и появились в кабинете юбиляра, раскрасневшиеся, радостно сверкающие глазами.

— Дорогой Илья Васильевич! — торжественно начал Сундуков, вытирая платком вспотевшее лицо. — Позвольте нам по поручению руководства управления сердечно, от всей души поздравить вас с замечательным юбилеем — пятидесятилетием со дня рождения…

В конце своей речи Сундуков прослезился и вытер скомканным платком влажные глаза. Затем он порывисто вручил юбиляру адрес и цветы, обнял его, крепко прижал к груди и несколько раз с чувством, смачно поцеловал в губы. Юбиляр, отвернувшись, быстро вытер губы платком. Столь же искренне и горячо поздравил его и Клячин. Наступила небольшая пауза. Посетители растроганно и любовно смотрели на юбиляра, а тот с несколько смущенной улыбкой смотрел на них. Он развел руками, как бы давая понять, что его заслуги несколько преувеличены на фоне наших общих достижений и вовсе не заслуживают столь громких слов. Казалось бы, все нужные слова были уже сказаны, не гости нерешительно топтались на месте, словно бы чего-то ждали, и юбиляр, спохватившись, предложил им, «если это интересно», осмотреть служебные помещения его конторы.

— О да, конечно, интересно, очень даже интересно, — оживились представители и гуськом последовали за юбиляром.

Комнаты были как комнаты — небольшие, заставленные письменными столами, за которыми сидели старательные сотрудники обоего пола.

— Здесь у нас отдел сбыта, — объяснял юбиляр. — Здесь — плановый отдел, а вот здесь…

— Очень здорово, очень интересно, — с энтузиазмом повторяли поздравители.

— Ну вот и все, — закончив показ комнат, скромно сказал юбиляр и улыбнулся, ради справедливости заметим, несколько виновато. — Больше показывать нечего.

Гости с готовностью заулыбались. Они еще чего-то ждали, на что-то надеялись… Потом, неловко потоптавшись, стали прощаться. Они больше радужно не улыбались, крепко не обнимали и не прижимали к сердцу юбиляра, не трясли ему руку, готовые от полноты чувств чуть ли не оторвать ее. Их глаза, еще минуту назад полные живого блеска и даже огня, тускнели, задергивались тоскливой пленкой обыденности.