Это я-то? Да я в первый раз к этому ларьку подошел. Так меня унизить в глазах общественности.

— Ты бы прежде, чем со мной говорить, язык свой прикусила, — резонно посоветовал я.

После этого она отказалась меня обслуживать. Ну не обидно ли? И, главное, очередь на ее стороне. Дескать, не хами человеку. Видишь, как старается. Старается? Уж я-то вижу, как она старается. Бросит арбуз на весы, стрелка еще летает в разные стороны, а она уже сумму называет. Математик! Я стою рядом, требую справедливости. Надоел ей, видно, мой контроль.

— Уйди, — говорит, — бога ради. А то я за себя не ручаюсь. Возьму самый большой арбуз, трахну по твоей башке, посмотрим, кто крепче.

Глянул я на часы — батюшки, время поджимает. Не успею в кино. Засуетился.

— Дай, — говорю этой нахалке, — арбуз, и разойдемся как в море корабли.

— Ну, вот еще, — отвечает. — Извинись вначале. А там посмотрим.

Делать нечего. Пошел в Каноссу. Извинился. И попросил тот самый арбуз, которым она хотела меня по голове трахнуть. Потянул этот сувенир на девять килограммов. Она, правда, с меня за десять слупила. Но на этот раз я смолчал. Чего со скандалисткой связываться?

Еле донес арбуз. Пришел домой — жена аж трясется:

— Где ты шлялся?

— Вот, — говорю, — билеты в кино.

Она посмотрела на часы, на меня. И промолчала. Но выражение лица у нее было такое: в своем ли я уме. Я тоже глянул на часы.

— Зато какой арбуз! — говорю.

— Какой? — спрашивает. — Не иначе зеленый. Ведь у тебя все не как у людей.

— Почему же не как? — говорю. — Очень даже как. Дай нож.

Взял нож и со всего маху вонзил его в арбуз. Лучше б я вонзил его в ту самую продавщицу. Конечно, он оказался зеленым. Не знаю, правда, кто был более зеленым в ту минуту. Арбуз или я.

Вот и вся история, которую можно изложить словами: «Я купил арбуз и принес его домой, а он оказался зеленым. Впрочем, первый раз, что ли?..»

СОБАКА

Мне было не по себе — меня глодала неясная тревога. А ветер за окном скрипел костями старых деревьев и выдувал последнее тепло из комнаты, в которой я тщетно пытался согреться. И я решил убить мой страх перед холодом и темнотой — оделся, вышел из своей пустой, одинокой квартиры, спустился на трясущемся железном лифте вниз и оказался на улице.

Я шел по улице, и метель острыми крупинками больно резала мне лицо и засовывала свои длинные холодные пальцы за воротник. Люди выбегали из теплого парного зева метро и, зябко ежась, бежали по домам. Я долго ходил — все сильнее замерзая и постепенно успокаиваясь.

И вот я подошел к своему плохо освещенному подъезду. У его двери я заметил собаку. Дрожа от стужи, она жалась к подъезду. Это был довольно крупный рыжий пес с провисшей спиной. Он едва держался на ногах. Я шагнул ближе. Он, пошатываясь, отпрянул в сторону.

«Эх, дружище, — сказал я. — Как же ты разуверился в людях!» Я оставил дверь приоткрытой и пошел к лифту. Спустя несколько минут я вернулся сюда с подстилкой и куском колбасы для собаки. Мой пес уже устроился у батареи. Увидев меня, он вскочил на ноги и с неуверенным ожиданием уставился на меня. Я положил у батареи подстилку и колбасу и вновь вернулся к себе. «Кому-то на белом свете еще хуже, чем мне», — пробормотал я.

Теперь мне уже не было так холодно и одиноко, как всего час назад.

ИСЧЕЗНУВШИЙ В НОЧИ

В четверг, 24 мая 197… года, в точно назначенное время от Северного вокзала отошел поезд дальнего следования. В третьем купе после сутолоки посадки пассажиры приходили в себя, настраивались на дорожный лад, знакомились.

Два приятеля, высокий худощавый Саша и маленький крепыш Петя, оба в модных вельветовых костюмах бежевого цвета и в массивных очках, напускали на себя важность и таинственность. Из их намеков выходило, что они едут в командировку с какой-то особой миссией, о которой они и хотели бы, но не имеют права распространяться. Миссия же их заключалась в том, что они, дипломированные инженеры, прихватив к отпуску еще один месяц за свой счет, подрядились частным образом за круглую сумму отладить механизмы на фермах одного колхоза.

Ирина Константиновна, экономист одного из столичных главков, ехала в обычную служебную командировку. Это была еще молодая, по-спортивному подтянутая женщина с короткой современной прической и в общем-то обычным, ничем не примечательным лицом. Правда, у нее были живые карие глаза и мягкая застенчивая улыбка.

И это сразу же заметил Борис Сергеевич, и ему было приятно смотреть на ее открытое, домашнее, словно бы давным-давно знакомое лицо. Сам он, тридцатисемилетний художник, выглядевший значительно моложе своих лет, стройный шатен с правильными чертами лица и слегка вьющимися волосами, зачесанными назад, ехал в город-новостройку расписывать Дворец культуры.

Застенчиво умолчавшие о том, что они шабашники, Саша и Петя держались масштабно. Они сразу же вытащили из чемодана и водрузили на стол красивую трехгранную бутыль с золотистой иностранной этикеткой, на которой крупными буквами было написано заграничное слово «Brandy».

Ирина Константиновна и вслед за ней Борис Сергеевич отказались от щедро предложенного золотисто-коричневого напитка и вышли в коридор. Здесь они, стоя у окна, смотрели на мелькавшие перед глазами картины природы и мирно разговаривали на самые незначительные темы. Обоих быстро сближали не столько эти темы, сколько возникшая обоюдная симпатия, которую они сами не сразу даже осознали. Заговорили о природе, суетности и быстротечности жизни, потом о судьбе.

Ирина Константиновна сказала, что она верит в судьбу. И пошутила:

— Вот возьмет этот поезд и увезет нас неизвестно куда.

Борис Сергеевич заявил, что не верит ни в какую судьбу, что человек сам себе хозяин, что никакая таинственная сила или высшее начало, ни черт, ни дьявол не управляют его жизнью.

— Как я не хотела сейчас ехать, — вздохнув, сказала Ирина Константиновна. — Сон видела. Предчувствие томило — будто что-то случится. Нет, муж настоял: поезжай, поезжай, ты устала, развеешься, отдохнешь. Я и поехала.

— А я тоже тянул, тянул с этой поездкой, — с улыбкой сказал Борис Сергеевич. — А тут вдруг словно кто-то в спину толкнул: поезжай сегодня. Я поднялся и поехал.

— Мне, признаться, и самой хотелось поехать, — сказала Ирина Константиновна. — Но все боялась чего-то.

Они поговорили еще какое-то время, потом решили вернуться в свое купе.

Здесь под громкую музыку высокий Саша, темпераментно изгибаясь и дрыгая руками и ногами, танцевал в проходе между койками.

— Прекрасная разгрузка — и физическая и духовная, — сказал Саша, останавливаясь и кивая на портативный магнитофон. — Если вдруг очень захочется, то можно станцевать даже на подножке трамвая.

Бутылка с бренди была уже наполовину пуста. Как видно, Саша и Петя умели в любой обстановке со всей широтой души вкушать сочные радости жизни.

— Мы отдаемся жизни так же легко и бездумно, как отдаются любимому существу, — патетически воскликнул Петя, наполняя стопки. — Живем и не оглядываемся… нет ли поблизости председателя местного комитета. И если захотелось, то пьем и танцуем.

— Я так не умею, — сказал Борис Сергеевич, обращаясь к Ирине Константиновне.

— Я тоже, — кивнула она. — У меня порядок — всему свое время.

— Тогда долой такой порядок! — воскликнул Саша, поднимая стопку и церемонно чокаясь с Петей. — Ваше уважаемое здоровье. — Он щелкнул пальцами и выразительно посмотрел на Ирину Константиновну и Бориса Сергеевича. — Нам кажется, что мы руководим своей жизнью. Все мы похожи на бревна молевого лесосплава. Что бы бревно ни думало о себе — оно плывет туда, куда его гонят, куда плывут все. Потом нас, то есть, извините, бревно превратят в древесную массу, из которой сделают белую красивую бумагу. На которой какой-нибудь бойкий писатель напишет увлекательную книженцию. За вас!

— Спасибо! — с иронией сказала Ирина Константиновна и, поднявшись, вышла из купе.