Так что первая попытка пробиться к славе не увенчалась успехом. Да еще судачили потом, черти: вот-де скряга Гренадеров — даже пивом не угостил, а вместо этого показывал какие-то сломанные и ржавые предметы. Да еще неизвестно для чего пытался подсунуть чистую тетрадь с надписью «Отзывы». Хорошо, никто не согласился писать туда.

Так что у Гренадерова оставался единственный быстрый и прямой путь к славе — это печать, радио, телевидение. День и ночь он страстно вынашивал планы, как проникнуть в эфир и на экран. Попробовал прийти и честно, открыто заинтересовать редакцию городской газеты своей коллекцией. Но встретили его там недоверчиво.

— У меня дома тоже есть несколько старинных предметов, — выслушав его, насмешливо сказал усатый фрукт — редактор. — Но это еще ничего не значит…

На телевидении отнеслись к Гренадерову более благожелательно: «Дайте нам рекомендации двух-трех специалистов, желательно академиков, и ваше дело в шляпе». А где их взять — рекомендации академиков?

Гренадеров приуныл, но небо услышало его молитвы и прислало к нему по какому-то пустяковому личному делу самого председателя местного телевидения. И хоть Гренадеров был мелкой сошкой, он не выпустил из своих цепких рук председателя, пока тот не пообещал помочь ему. Правда, с такой оговоркой: «Мы возьмем у вас прямое интервью под рубрикой: «А что думает по этому поводу сотрудник коммунального отдела горисполкома?» И по ходу дела покажем вашу коллекцию».

Гренадеров был счастлив. Лиха беда начало. Стоит увидеть его коллекцию десяткам тысяч людей, как слава сама приползет на коленях к порогу его дома.

Вскоре состоялось обещанное прямое интервью. Гренадеров в новом костюме отвечал на вопрос корреспондента телевидения о том, что он думает по поводу плохой работы городской бани. Дважды он совершенно неуместно отвлекался от основной темы и жестом полководца указывал на стеллажи с антиквариатом: «А это мои раритеты. Я собирал их по крупицам в течение многих лет. И это стало делом всей моей жизни».

— Имеют ли они какое-нибудь отношение к городской бане? — спросил не привыкший удивляться корреспондент.

— Нет, к бане они никакого отношения не имеют, — заявил Гренадеров.

— Тогда не будем отвлекаться, — предложил корреспондент.

Но это не остановило возбужденного Гренадерова — он понимал: еще одна возможность выйти на экран может представиться не скоро. И потому на вопрос «Когда же регулярно будет подаваться горячая вода?» он ответил корреспонденту:

— Особенно замечательными я считаю вот эти предметы. Они представляют не только немалую историческую и художественную, но, скажем прямо, и большую материальную ценность. Обратите внимание на эту вазочку и на этот бокал…

Корреспондент понял, что лучше не спорить и не задавать новых вопросов. Дождавшись, когда Гренадеров на секунду замолчал, чтобы перевести дыхание, он поблагодарил его за интересную беседу и тут же закруглился.

Гренадеров был окрылен, словно это не у Ники Самофракийской, а у него за плечами выросли могучие крылья. Его поздравляли, ему звонили.

Особенно распинался по телефону один тип. Как пылко он льстил, как живо интересовался каждым раритетом… И как потом оказалось, не зря.

Да, поистине тернист путь к славе. Навязчивый тип сказал, что очень хочет встретиться лично с Гренадеровым, и спросил, не собирается ли он куда-нибудь уехать.

О святая наивность приверженца искусства! Гренадеров уже считал каждого поклонника своего домашнего музея личным другом.

— Да-да, — веско сказал он, — в ближайшие дни как раз нам не удастся встретиться. Я с женой завтра выезжаю в отдаленный район за одной редкой вещицей. Увидите — пальчики оближете…

И уехал. А когда приехал — обнаружил, что от его домашнего музея остались рожки да ножки. Исчезли самые ценные, самые любимые раритеты.

Вот вам и слава.

МЕЛОМАНЫ

«Познакомь да познакомь с ним», — пристали Круглов и Мишин.

Мне не хотелось выходить на улицу, идти под дождем в соседний дом.

— Трудный, — говорю, — он человек. Характер у него как могильная плита — мрачный и тяжелый.

— Ничего, мы потерпим, — говорят. — Это не главное. Главное, у него есть клёвые записи.

— Смотрите, — говорю, — мое дело предупредить. На вид он смирный, а на самом деле как сумасшедший. Чуть кто не понравился — сразу кулаком в зубы. Сколько уж раз судили за хулиганство!

— А мы будем тише воды, ниже травы, — говорят эти олухи.

Разве их переспоришь?

— Дело ваше, — говорю. — Но учтите — у него к тому же туберкулез в открытой форме. Поэтому и беснуется.

— А мы будем дышать в тряпочку, — говорят. — Веди.

Так и не отговорил.

— Ладно. Но только, чур, пеняйте на себя. И не спорьте с ним, ради бога, а то беды не оберетесь. Пошли.

И потопали под дождем через огромный двор к Морковину. Послушать его клёвые записи.

Морковин — крупный, с мрачным взглядом человек — встретил нас у входной двери.

Я представил пришедших со мной:

— Меломаны.

— Настоящие? — с надеждой спросил Морковин, обратившись к Круглову и Мишину. — Чайковский, Бетховен, Григ? — Это звучало как пароль.

Те встрепенулись, усиленно закивали.

— Да-да, настоящие. Глинка, Моцарт, Рахманинов. — Это звучало как отзыв.

— Гайдн, Мендельсон, Прокофьев? — сказал Морковин.

— Вебер, Скрябин, Шостакович.

— Проходите, — улыбаясь сказал Морковин. — Очень рад познакомиться. Сейчас все меньше и меньше тех, кто всерьез любит серьезную музыку.

— А мы любим, — скромно потупившись, сказали Круглов и Мишин. — Очень. Даже обожаем. Жить без нее не можем.

Морковин с признанием посмотрел на гостей.

— Хотите послушать Баха или Вивальди?

— В принципе, конечно, хотим, — замялись гости. — Очень хотим. Но сегодня такая дождливая погода. На сердце так тяжело. Так невыносимо грустно. Нельзя ли по этой причине послушать в порядке исключения чего-нибудь чуточку полегче?

— Сарасате или Гершвина?

— Ммм, ммм…

— Тогда Поля Мориа или Давида Тухманова? Модно, современно…

— Тоже великолепно, но все-таки слишком уж серьезно для первого знакомства.

— Теперь я вижу, что вы настоящие ценители музыки, — с иронией сказал Морковин. — Значит, безымянные авторы некогда популярных песен?

— Во-во, — обрадовались Круглов и Мишин. — Как раз это мы имели в виду. Немножко малинки, то есть клубнички… «Помню, помню, помню я, как меня мать любила. И не раз и не два она мне говорила…» — с подъемом спели они.

— С этого бы и начинали, — ласково сказал Морковин и душевно продолжал: — Классика для пенсионеров и престарелых — верно? А нас воротит от этого слюнтяйства. Верно?!

— Совершенно верно, — обрадовались Круглов и Мишин. — Вы как в воду смотрите. Мы именно такие. Классику любим-обожаем, но классика разная бывает. Мы за легкую классику. Самую-самую…

— Тронут вашим вниманием, — сказал Морковин. — Спасибо за откровенность. — И гостеприимно указал на дверь: — Можете воспользоваться, пока есть еще время. И помните — мои двери широко открыты для вас.

Похоже, Мишин и Круглов еще ничего не понимали.

— С этой стороны, разумеется, — добавил Морковин.

И тут только до них, меломанов, наконец дошло. Упали на колени, запричитали, ломая руки:

— Простите, мы больше не будем.

— И не надо! — сказал Морковин, поочередно поднял каждого за ворот и как кутенка вынес за порог. — Никогда не выдавайте себя за ценителей серьезной музыки. Это может плохо кончиться, — внушительно сказал он.

Вслед меломанам понеслась разухабистая песня в отличной записи: «Помню, помню, помню я, как меня мать любила…»

С ЗАМКАМИ И БЕЗ ЗАМКОВ

Это верно. Новое с трудом пробивает себе дорогу. Недавно я побывал в доме отдыха, где сделали еще один шаг вперед в смысле культуры обслуживания. Ликвидировали замки. Везде. Вплоть до уборных.