— Я к твоим услугам.

Услышав эти ободряющие слова, он поцеловал меня в голову и произнес, словно нищий:

— Да продлит Аллах твои дни…

Затем отскочил и склонился над своими сумками:

— Значит, можно?

Я ответил, высоко оценив про себя его тонкий такт и соблюдение приличий во время визита:

— Совсем не обязательно приходить с подарками!

Тогда он открыл одну из сумок. Я ожидал увидеть по меньшей мере жареный горошек к празднику рождения аль-Бадави и праздничную халву. Но он вытащил кипу жалоб, положил их на мой стол и скромно промолвил:

— Дарим тебе, сколько можем.

Я с ужасом посмотрел на бумаги и невнятно пробормотал:

— Да сжалится надо мной Аллах!

А гость стал вытаскивать из сумок пачку за пачкой, приговаривая:

— Пророк принял подарок.

Что же я мог ответить человеку, называющему подобное приношение «подарком»! В душе я проклинал обычай, обязывающий нас помогать друг другу. Этого принципа мы должны постоянно придерживаться, в работе от нас требуется солидарность. Такой обычай дает право следователю, например, из Асуана вести дела следователя из Александрии.

Я проклинал этот порядок, проклинал гостя и себя самого за свою репутацию энергичного и распорядительного человека по части жалоб. Многие мои собратья следователи переняли мой метод чтения жалоб. Они утверждают, что я читаю их с конца. И это верно. Я не сумасшедший, чтобы читать жалобы с самого начала, как делают некоторые «умные» люди. Ведь если бы я поступал как они, то вряд ли дочитывал их до конца. Никогда я не читаю длиннейшего введения: «Вы, прибежище справедливости, поборник права, истребитель государственного угнетения, о сокрушитель…» — и так далее и тому подобное. Мой взгляд быстро перебегает к последней строке, в которой обычно и заключена вся суть дела. Да и эта суть редко оказывается сутью. В большинстве случаев моя задача — побыстрей избавиться от жалоб, написав на них: «В архив».

Мою энергию и ловкость используют мои коллеги — все те, кто попал в беду, утонув в море чужих дрязг. Но сегодня я не могу помогать другим. Я сам нуждаюсь в помощи, а нежданный гость, как бедствие, свалился на меня с новыми трудными делами. Нет, этого мне не осилить!

Глядя на жалобы, все появляющиеся из сумок, я нахмурился и зло пошутил:

— Вот здорово! Жареный горошек к празднику! Ну и обрадовал!

Коллега ответил мне, потрясая последней кипой:

— Я хотел привезти тебе немного халвы…

Я в ужасе прервал его:

— Такого же сорта, как эта?!

— Но, клянусь Аллахом, я забыл об этом в последнюю минуту, — продолжал он с улыбкой.

— Тогда, слава Аллаху, кажется, все в порядке!

Мой уважаемый коллега рассмеялся. Принесли кофе. С удовольствием выпив его, он прошелся по комнате и, как всегда, подошел к окну. Окинув взглядом домики, стоявшие неподалеку, он подмигнул мне:

— А вон в том доме — девица недурна!

Я поспешил к нему и оттащил его от окна.

— Я думал, что ты поумнел и бросил нести всякий вздор!

Коллега, хохоча, уселся на стул.

— Как же я могу бросить подсматривать за женщинами, раз это у меня в крови?

Он стал вспоминать дни, когда мы работали вместе. Закурив мою сигарету, он воскликнул:

— Помнишь, как мы с тобой стояли у окна в Дируте и искали глазами женскую рубашку, отделанную кружевами, желая удостовериться, что в городе есть женщины?

И верно, ведь наша страна — на грани варварства. Жизнь в Верхнем Египте пугает обитателей Нижнего Египта помимо прочего еще и потому, что женщина в Верхнем Египте — призрак, видеть ее запрещено. Да и сама она настолько грубое создание, что мало чем отличается от мужчины. В ней нет и следа женственности. И по внешности и по духу люди Верхнего Египта, мужчины и женщины, подобны выжженной земле. И не удивительно, ведь эти темные люди лишены даже воды — источника человеческой жизни.

Выпуская струи дыма через нос и рот, мой друг продолжал:

— Да проклянет Аллах эту страну! Готов побиться об заклад, что если жителей Дирута заставить обнажить головы, выяснится, что девяти десятым населения сделана трепанация черепа после драк дубинками.

Я кивком подтвердил его слова и спросил:

— А Абнуб?

— Еще хуже!

И он махнул рукой так отчаянно, что я рассмеялся. Мне вспомнились и другие смешные вещи, которые я читал об этом селении. Где-то в Европе или Америке была опубликована статистика преступлений во всем мире. Таким образом стало известно, что на земле первое место по преступности занимает Чикаго, второе Абнуб, а затем уже идут другие известные города мира.

Если бы не маленькое примечание на полях статистического отчета, я наверняка подумал бы, что Абнуб — город в Америке. Но там разъяснялось, что он находится в Верхнем Египте. Я был поражен тем, что такой маленький городок занимает, хотя бы по количеству преступлений, столь выдающееся место среди известных городов мира!

Чикаго и Абнуб — два полюса низких человеческих инстинктов на земле! Первый знаменит, так сказать, цивилизованной преступностью, второй — преступлениями, характерными для кочевой бедуинской жизни во всем ее своеобразии.

Характер преступлений в цивилизованном обществе существенно изменился как в смысле целей и методов, так и в отношении применяемого оружия. Цивилизованные преступники используют броневики и пистолеты, пулеметы и взрывчатку для нападения на могущественные банки и финансовые учреждения, после чего скрываются с огромными суммами денег в укромные места. А вот преступление, порожденное инстинктами, — его совершают, завернувшись в галабию, с дубинкой, топором или ружьем в руках. Проливают кровь слабого человека, мстя ему за то, что он оскорбил чью-то честь, о которой судят с точки зрения вековых обычаев.

В одном случае действует жажда обогащения, в другом — веления варварских традиций. В этом разница между цивилизацией и варварством, между тем, чем занят ум цивилизованного преступника, и тем, о чем помышляет преступник отсталый! Да, зло всегда остается злом. Однако зло, вызываемое крупной целью, намного страшнее зла, порожденного целью ничтожной. Великая цивилизация не рассеяла зла и не уничтожила преступления. Появились великое зло и великое преступление!

Я повернулся к умолкшему коллеге:

— У меня нет больше сил. Я устал от этой провинции, устал от здешней неразберихи!

— Ничего не поделаешь!

— Я соскучился по Каиру. Забыл, как выглядит столица моей страны. Хочу, о люди, вести следствие по другим преступлениям, хочу разбирать дела преступников, одетых в дорогие пиджаки и брюки!

— Что ж, перемещения по должности будут в ноябре.

— Полагаю, что уже пришла моя очередь перевестись в Каир?

— В Каир переводят не в порядке очередности. У тебя есть какая-нибудь рука?

— Нет.

— Тогда тебе суждено жить и умереть в провинции.

— А наши коллеги будут всю жизнь наслаждаться в Каире, и это навсегда?

— Они также подвергаются перемещениям, но несколько иного характера. Следователь из Аль-Муски переезжает на следственную работу в Аль-Азбекию, следователь из Шубра — в Аль-Халифу, следователь из Ситт Зейнаба[119] — в центр города. Да, перемещения происходят, но из рая, то есть столицы, не изгоняют. Однако мы видим, что их превосходительства все-таки недовольны. Один говорит: «Шубра, вот досада, Шубра очень далек от моего дома в Аз-Замалике!..[120] А другой возмущается: «Как это я перейду следователем в район Ситт Зейнаб, ведь он так демократичен!» Что касается вашего превосходительства, да и моего тоже, то вы, если пожелает Аллах, наверняка попадете отсюда в город Фашн[121]. А я из своей Танты, безусловно, попаду в город Таму или Манфалут[122]. Если кто-нибудь из нас вздумает пожаловаться или протестовать, будет только хуже. «Что за капризы у этих следователей! Пожалуйста, отправляйтесь без разговоров туда, куда вас посылают!»