Наконец заседание кончилось. Судья моментально вскочил, кинулся в совещательную комнату и снял свою перевязь. Поезд в Каир стоит на станции всего семь минут. Но судья привык вскакивать в него в последнюю минуту и, несмотря на вечную спешку, никогда не терял спокойствия и присутствия духа. Он перекинул свое белое пальто через руку. Торопливо попрощался с нами и исчез.

В комнату вошел секретарь с папками бумаг. Следом за ним гафир тащил арестованного.

— Судья уже ушел? Тут есть еще жалоба по делу этого обвиняемого.

Я быстро посоветовал:

— Догоняй судью на станции, пока он не сел в поезд.

Секретарь крикнул стражнику:

— Забирай арестованного, сержант, бежим скорее на станцию.

И все бросились бежать: секретарь, гафир и арестованный, привязанный к своей охране цепочкой, как собака. Они мчались за убегающим судьей. Жители нашего городка уже привыкли к такому зрелищу. Просроченные жалобы и дела о возобновлении срока ареста рассматривались в буфете станции, за две минуты до отхода поезда. Поезд вот-вот тронется, одной ногой судья еще на платформе, а другую уже поставил на ступеньку последнего вагона.

— Жалоба отклонена, обвиняемый остается в тюрьме, — диктует судья.

Пока секретарь, склонившись над мраморной доской буфетного столика, записывает последнее решение, судья в это время выхватывает у привратника, бегущего за уже тронувшимся поездом, корзину с яйцами и мясом. Привратник громко кричит:

— Мясо, бек, — лопатка и почки!..

После заседания мы с помощником поднялись в мой кабинет. У помощника мрачное лицо. Он считает, что следователь должен по каждому делу излагать свои взгляды на предъявленные обвинения. Поэтому он подготовил длинные речи, записав их красивым четким почерком на аккуратных листах линованной бумаги. И вот заседание кончилось, а он так и не раскрыл рта. Приговоры мчались один за другим без остановки, как проходящие поезда; правосудие свершалось в мгновение ока, не задерживалось ни на каких анализах, разъяснениях, доказательствах и выводах, то есть на всем том, на что мой помощник тратил ночи напролет, исписывая свои бумаги.

Только ушел помощник и я остался в кабинете один, как явился начальник уголовного отдела и принес почту, чтобы вскрыть свои пакеты, как это делалось у нас каждое утро. Когда мы распечатали несколько конвертов, во дворе послышался шум, и я узнал голос шейха Усфура. Я послал выяснить в чем дело, — мне доложили, что мамур прислал арестованного шейха, составив на него протокол и обвинив в бродяжничестве. По-видимому, он все еще был уверен, что шейх похитил девушку. Ненависть к старику заставила мамура прибегнуть к административным мерам, чтобы погубить его.

Конечно, мысль обвинить шейха Усфура в бродяжничестве была блестящей и могла прийти в голову только рассвирепевшему мамуру. И в самом деле, ведь шейх Усфур был именно бродягой. С этой точки зрения он — добыча закона. Странно только, что полиция, многие годы закрывавшая глаза на бродяжничество, решила теперь применить этот закон. Мне это не понравилось. Подобные средства всегда возмущали мою совесть юриста. Статьи закона не должны быть орудием произвола в наших руках, когда нам хочется кого-нибудь ударить… Арест шейха Усфура, несомненно, акт мести. Видя, что человека не удается обвинить в похищении девушки, мамур придумал для него западню, из которой шейху уже не выбраться. Судебным работникам не пристало прибегать к административным методам.

Я был полон решимости освободить шейха, но прежде надо было закончить разбор почты. Абд аль-Максуд-эфенди вручил мне огромный желтый пакет. В нем находились уголовные дела, присланные моим начальством для изучения. По этим делам предстояло выступать в уголовном суде, который будет заседать в этом месяце в главном городе нашей провинции. Они состояли из сотен страниц. Разве я смогу справиться с ними один? Меня не пугала никакая работа следователя, кроме выступлений в суде по уголовным делам. Трудно было сохранить в своей слабой памяти множество фактов, характеризующих преступление, чтобы затем ясно и логично изложить их перед тремя мрачными судейскими советниками, перед притаившимися адвокатами и публикой. Ведь публика судит обо всем не по существу дела, а по эффектности движений, по звучности голоса, по замысловатости речей, а иногда и просто по изящному жесту руки, постукивающей по трибуне. Я, конечно, не могу проделывать все эти манипуляции в совершенстве. Нет, я не умею выступать в роли искусного артиста, освещенного огнями рампы. Они ослепляют меня, притупляют мой мозг, ослабляют память и лишают того душевного спокойствия, без которого я не в состоянии проникнуть в суть дела. Поэтому я решил передать эти дела помощнику. Ведь он в том возрасте, когда подобные сцены прельщают. Вероятно, он сумеет хорошо подготовиться к этим делам. Да и кроме того, я представлял ему завидную возможность провести несколько дней в главном городе провинции, где он сможет развлечься, побывать в ресторанах и хоть на время спастись от одиночества, от скуки нашего захудалого городка. Мне понравились мои доводы, я нашел, что они вполне оправдывают необходимость свалить на него эти тяжелые папки.

Начальник уголовного отдела вручил мне еще маленький пакет, на котором красными чернилами было написано «секретно». «Выговор от генерального следователя», — подумал я, вскрывая его. В пакете оказалось анонимное письмо генеральному следователю, пересланное мне из Каира. Я внимательно прочел его, и оно сразу же завладело моим вниманием. Перечитав его еще раз, я задумался. Письмо гласило:

17 октября…

Мысли мои еще долго были заняты этим письмом. Кто мог его послать? Судя по стилю, его автор какой-нибудь неудачливый азгариот[100]. Изречение из Корана и подпись, несомненно, принадлежали одному из тех недоучек, которые, имея кое-какое образование, пользуются полным невежеством и безграмотностью феллахов и живут тем, что составляют за плату письма, сея раздоры между людьми. Но такое письмо необходимо проверить. Если жена Камар ад-Дауля была задушена, то дело идет о двойном преступлении. Теперь даже не важно, кто автор анонимного письма, важно удостовериться в правильности такого обвинения. Надо вскрыть могилу, извлечь труп этой женщины и провести медицинскую экспертизу. Обдумывая все это, я совсем упустил из виду, какую опасность представляло для Рим это письмо.

Все выяснит осмотр трупа. Я отправил телеграмму медицинскому эксперту, предпринял все необходимые меры для вскрытия могилы и ее охраны. Еще раз перечитав письмо, я позвонил в управление маркеза, чтобы рассказать о нем мамуру. Мне ответили, что он выехал на важное заседание, созванное самим мудиром[101]. Вскоре ко мне явился помощник мамура и спросил:

— Бек, вы, конечно, читали вечерние газеты?

— Нет, не читал.

— В стране правительственный кризис.

Тогда я догадался, какое может быть у мудира совещание, и понял, что с этого момента местные власти ничем другим заниматься не будут. Теперь для них важно только узнать что-нибудь о настроениях нового кабинета, чтобы успеть вовремя перестроиться. Так они поступали всякий раз, когда в стране формировался новый кабинет. Сторонники старого кабинета ходили подавленные, а на лицах приверженцев новых властей сияла радостная улыбка. Я ничем не выразил своего отношения к сообщению помощника. Сколько бы ни менялось кабинетов и властей, мне не следует говорить о политике. Ведь я представитель правосудия, а закон есть закон при любом правительстве. Я спокойно посмотрел на помощника: