Никита несколько встревожился после этих слов директора, а когда тот задумчиво прибавил, что борьбу с Айтматовым выдержать все-таки придется, спросил себя: ну, а если верх в споре возьмет второй секретарь и с ним согласится первый, что тогда? Вернуться в Ленинград? Нет… Тогда бороться!

Гаяс удивился, увидев на пороге своего жилища целую делегацию. Он и дома ходил без рубашки, босиком по крашеному полу, но не в парусиновых штанах, а в широких синих. Таджихон, его жена, с большими измученными глазами, беременная, растерялась, вопросительно посматривая на мужа, на вошедших. Смелее матери повели себя малыши, мал мала меньше. За исключением двух-трех старших они подступили к чужим людям в тесном коридорчике и оживленно что-то заговорили на башкирском языке; Шакир присел к ним, стараясь разобраться, кого больше, мальчиков или девочек, и ничего не понял. На всех цветастые рубашки-платьица, и лишь у двоих волосы заплетены в косички.

Нурзалиев с откровенной завистью смотрел на эту роту маленьких. Своих детей у него не было, он жалел об этом.

Джабаров не стал тратить время на пустые разговоры. Он дружески положил руку на плечо хозяина:

— Скажи, пожалуйста, Гаяс, ты беспартийный?

— Член партии.

— В какой парторганизации состоишь на учете?

— В совхозной, товарищ директор.

— Ай-яй-яй,  — испугался Джабаров.  — Тебя же возьмут обратно… Как можно сманить коммуниста?

— Меня никто не сманивал, я сам ушел по причине бездушного отношения. У меня сколько ртов? Можешь посчитать. Со мной и женой пятнадцать, будет шестнадцать. Я предупреждал парторганизацию: уйду, если не дадите большую квартиру. Двадцать семь метров, две комнаты, как жить? Уйду и от тебя, если не переменишь эту площадь.

— Гаяс…  — посветлел лицом Джабаров,  — мы дадим тебе самую большую квартиру. Твои дети подрастут, станут работать на нашем предприятии. Мы завод строящийся, у нас перспективы, сам понимаешь…

Таджихон застенчиво прибавила к словам мужа:

— Совхоз три года обещал создать условия. Ждали три года. Должны мы беспокоиться о детях?

— Хозяйка, я если обещаю, то помню. Мы таким семьям рады, вы кадры заводу растите.

Нурзалиев, не отводя взгляда от ребят, поманил к себе малыша лет четырех, совершенно голого, с грязным животом. Тот подошел к нему.

— Родители, отдайте мне этого. Как зовут?

— Абдулкой зовут,  — сказал Гаяс.  — Таджихон, отдадим?

— Нам самим, пожалуй, мало,  — улыбнулась Таджихон.

— Слышал, начальник? Твоя просьба отменяется.

— Зачем вам столько, не прокормите. Еще будет,  — настаивал Нурзалиев.

— Мы не прокормим? Мы прокормим. Еще будет шесть, чтобы стало двадцать. Мы так запланировали. Таджихон, чем станем угощать гостей?

Мать-героиня быстро, с веселым удивлением взглянула на мужа, словно хотела ему сказать: «Да ты что?» И вдруг нашлась:

— Угостим, Гаяс! Ты сыграй на дайре, я возьму дутар. Дети потанцуют, гости посмотрят.

Затем она обратилась с благодарной улыбкой к Нурзалиеву, довольная, что он просит у нее Абдулку, а значит, Абдулка очень хорош. Да, ей льстило это внимание мужчин к детям и хотелось, чтобы они еще говорили о них.

Потом достала из комода небольшой бубен с вделанными в него колокольчиками, понесла на кухню. Шакир проводил ее понимающим взглядом: кожу на дайре следовало подогреть над огнем, она туже тогда натянется и лучше зазвенит. Детей охватило веселое оживление. Абдулка уже приплясывал, прижав локти к бокам, воображая себя на коне.

— Детский сад,  — заметил Джабаров.

— Дворец пионеров!  — вздохнул Нурзалиев.

Таджихон вернулась с дайрой и дутаром, малыши встретили ее дружными возгласами. О дутаре в Средней Азии шутники говорят: «Палка, три струны». Однако из такой палки умелые руки извлекают отличную колоритную музыку, в этом Горбушин убедился в следующую минуту. Дутар Таджихон взяла себе, мужу дала дайру, и концерт начался после того, как дети построились в два ряда посреди комнаты.

Гаяс ударил по дайре пальцами обеих рук, потом часто стал вскидывать ее над головой и там потрясать, отчего колокольцы прямо-таки заливались дробным звоном. Дети побежали ряд на ряд, потом рассыпались, закричали, запрыгали, начали кружиться. И тут запела их мать по-русски:

Дети вразнобой повторяли ее слова по-башкирски, кружились все быстрее.

— Абдулка, придерживай свою штучку, оторвется!  — радостно хохотал Нурзалиев.

Мальчонка вошел в раж. Он колотил по полу пятками, высоко поднимая ноги, прижав локти к бокам. Он скакал на лошади. Другие мальчишки свою радость выражали точно так же, а девочки кружились на одном месте, положив ладони на голову, как делают танцовщицы Средней Азии, и теперь не трудно было разобраться, сколько у Гаяса и Таджихон сыновей, сколько дочерей. Шакир насчитал шесть девочек, семь мальчишек.

Неожиданно в пляс пошел и он, отчего ребята поначалу смешались, потом окружили его, и танец набрал новый темп. Одобрительно улыбались Джабаров, Горбушин, Нурзалиев. Таджихон неутомимо все повторяла по-русски, но с заметным акцентом, одно и то же:

Нурзалиев шепнул Джабарову:

— Знали, сколько тут ребят, и никто не принес конфеток. Яман!

Стемнело, когда хозяева и их старшие дети вышли на дворик проводить гостей. В сдержанности, с какой Гаяс прощался с мужчинами, те снова почувствовали его большое самообладание и даже некоторое самолюбование. Потом заводоуправленцы и Шакир с Горбушиным снова шагали по дороге, и директор говорил, что сегодняшний день он считает удачным. Пришел на завод и останется навсегда многосемейный человек, что очень важно и ценно. Подрастут кадры для завода. В хлопкопромышленности люди не задерживаются, к сожалению, а почему? Заработки ниже, чем у строителей и хлопкоробов. К легкой промышленности отнесены хлопкозаводы, говорил он с досадой и иронией, а какие они «легкие», если самые горячие и необычайно запыленные? Летом в цехах под железной крышей — а железо-то накаляется — температура часто бывает около пятидесяти градусов, работающих окружает грохот механизмов и горячая хлопковая пыль, от которой трудно дышать. Всю жизнь ему хочется узнать, заключил Джабаров, кто это квалифицировал работу на хлопкозаводах как легкую?

34

Утром все вызванные в райком партии собрались в кабинете первого секретаря Джуры Каюмовича Бекбулатова. Секретарю лет сорок, а может, и меньше. На нем хорошего тона легкий темно-серый костюм и синяя рубашка с черным галстуком. Темно-рыжие, несколько необычные для узбека волосы коротко подстрижены, за стеклами очков поблескивают глаза с легким прищуром. Бекбулатов напоминал собой энергичного молодого ученого.

У открытого окна, положив руку на подоконник, сидел Айтматов все в том же просторном чесучовом костюме, в котором Горбушин увидел его неделю назад, соломенную шляпу он держал на коленях. Выражение крупного усталого лица спокойно-равнодушное. Он и сегодня, как обычно, собирался с утра выехать в колхозы, внезапное совещание вызвало у Айтматова недоумение. О чем совещаться? Почему он, второй секретарь, ничего не знает?

А Горбушин и подумать, конечно, не мог, что совещание начнется с вопросов к нему. Голос Бекбулатова, резковатый от акцента, зазвучал неожиданно:

— Это вы, товарищ Горбушин, привезли нам письмо из Ленинграда?

— Я.

— Вы знакомы с его содержанием?

Горбушин невольно помедлил.

— В общих чертах…

— Вы и ваш товарищ члены партии?