А Нурзалиев продолжал весело упорствовать, поправляя волосы расческой: схватки с товарищем Айтматовым не миновать, и он уверен — земляка не победить. Горбушин это запомнил.

Вошел Шакир. Принес, прижимая к себе, как носят грудного ребенка, завернутую в мохнатое полотенце длинную чарджуйскую дыню, распространившую аромат по комнате.

— Салам алейкум, Никита-ака! Что поступает в мой почтовый ящик?

— Письма от матери и Халиды, но ты ими займешься после. Принимай участие в обсуждении.

— Завтра на работу?

— Да.

— Порядок!  — хохотнул Шакир.  — Поиграемся с талями и домкратами?

— И по двенадцати часов в день. Возможно, приедут к нам еще трое, но об этом после… Садись, говорю!

Но Шакиру захотелось прежде угостить всех дыней, он нарезал на подоконнике аппетитно тающие ломти, затем подал их на двух тарелках на стол, говоря, что раскромсал дыню на столько полос, сколько насчитал их на халате директора. Доволен Усман Джабарович?

— Не надо дыни…  — поморщился Джабаров.

— При такой собачьей жаре?  — не поверил Шакир.

— Он что-то понимает в жаре! Я просил сегодня жену приготовить мне ватник!

Шакир стал есть дыню, подавая пример другим. Ловко, звучно подхватывая нижней губой обильно льющийся сок, он скоро стал помогать Горбушину в его разговоре с заводскими, тем более что заметил: друг чем-то расстроен.

— Дженбек, ты когда дашь нам обещанных слесарей?  — Проработав с администраторами два дня на взломе фундамента, Шакир ко всем теперь обращался на «ты», кроме стариков Рахимбаева и Ташкулова.

— Завтра дам. Пожалуйста. Нурзалиев слово держит.

Джабаров посмотрел на него недоверчиво, потом сказал Шакиру, чтобы не верил Дженбеку — обманет. Впрочем, он, директор, лично проверит, каких мастеров Дженбек поставит на ДЭС.

— Проверяй!  — закричал ему Нурзалиев, опять выхватив из карманчика расческу.  — Акрама Бабаева дам. Рахимбаева спроси, хвалит слесаря.

— Кто Бабаев, почему не знаю?

— Таджик, у нас недавно. Работал в паровозном депо в Ташкенте, потом пошел помощником машиниста на локомотив. Катар живота у Бабаева, нужны три таблетки в день. Врач сказал: бросай паровоз, живи дома, пей кок-чай, здоровым будешь.

— Проверю. Кого еще?

— Мурата Алимжанова…  — И повернулся к Горбушину: —Парень год назад демобилизовался с флота, мотористом служил в Североморске. Моторист, слесарь, немножко тракторист.

— Мурата согласен. Кто третий?

Горбушин заметил Джабарову: слесари также должны будут работать по двенадцать часов ежедневно, их надо об этом предупредить.

— Мурат не согласится много работать. Парень! Ему к девушкам по вечерам надо бегать,  — сказал Ким.

— Мурат комсомолец, ты забыл?

— Комсомольцы к девушкам не бегают?

— Бегают! Не мешай, пожалуйста… Кто следующий, Дженбек?  — хмурился Джабаров.

— Гаяс Абдулин, новенький у нас, башкир, слесарь большого класса. Я его сманил из совхоза, так директор обещает мне голову оторвать. У Гаяса тринадцать детей, этот станет много работать: не семья, инкубатор. Мы с Ташкуловым временно поселили его в двухкомнатной резервной квартире.

— Когда поселили?

— Вчера. Ты в Ташкент, в трест, ездил.

— Завтра после работы пойдем к нему смотреть, как устроился. Хорошими слесарями разбрасываться нельзя,  — заключил Джабаров.

Шакир предложил прислать на ДЭС всех троих — начнут работать, и станет ясно, кто на что способен. А начнется работа с шабровки параллелей, дело тонкое и точное, квалификацию каждого сразу покажет.

Джабаров попросил Шакира сходить к Марья Илларионовне, пусть позвонит в райком партии — там ли еще Бекбулатов? Случалось, он работал допоздна. Шакир вытер мокрые от дыни губы и исчез за дверью.

Заговорили снова о письме, и Джабаров назвал Кима пессимистом: не верит, что завод будет пущен в срок. Ким улыбался с чувством превосходства и молчал, но вдруг кинулся в наступление: не пессимизм, не иждивенческое настроение владеют им, он знает историю освоения Голодной степи и верит, что ленинградцы помогут им вырваться из прорыва.

— Не ты один знаешь историю освоения,  — не уступал Джабаров.

— Докажи, если знаешь ее не хуже меня!  — смеялся Григорий Иванович.

Ленинградцы услышали много интересного для себя. Восемьдесят лет назад Петербург прислал в Голодную степь великолепные мощные гидронасосы, затем приехали механики с Балтийского завода, установили их,  — это были первые машины, разбудившие многотысячелетнюю тишину великой соленой пустыни. Насосы десятилетия отменно трудились, прежде чем вышли из строя,  — качали воду на плантации первых русских поселенцев, отставных солдат, их детей и внуков. И механики Нобеля в десятые годы нашего века привезли в Голодную степь небольшие дизелечки, сильные для своего времени, смешные в наших глазах: с высоким шкивом и свистящим, хлопающим ременным приводом.

А в двадцать пятом году советское правительство прислало сюда партию новейших дизелей уже без ременного привода, следом за ними явились механики-сборщики монтировать их. В пятьдесят четвертом шеф-монтеры Горбушин, Курмаев и Яснопольская начнут собирать машины с генераторами — более тяжелые, более мощные дизеля. И уже многие знают, что вскоре со знаменитой ленинградской «Электросилы» прибудут агрегаты и необходимое оборудование для единой энергосистемы, на которую переведут все хозяйство республики. Не излишне вспомнить и Путиловский, ныне Кировский, завод, он тоже приложил руку к освоению этой местности, прислав партию тракторов «фордзон-путиловец» еще в те дни, когда трактора только-только начали выходить из ворот завода. Голодная степь была и навсегда останется родной сестрой Ленинграду.

Теперь Джабаров, слушая Кима, отличного инженера, не возражал.

Вернувшийся Шакир вскинул руку к виску:

— Разрешите доложить! Первый секретарь товарищ Бекбулатов находится в райкоме!

Директор поспешно встал.

31

Как только заводские ушли, Горбушин рассказал Шакиру о состоявшемся разрыве с Руденой. Он ожидал сочувствия, понимания, советов. Он ошибся. Шакир мрачно выслушал его.

— Я вообще не понимаю, зачем мы взяли ее с собой. Разве не привыкли работать вдвоем? Справились бы без нее, надо было только убедить в этом Скуратова. А что теперь?.. Какую можно ожидать от нее работу? Ребенок… Кошмар!.. И мне жаль ее, если хочешь. Что будет, если ты не женишься на ней?

— Никогда не женюсь,  — сказал Горбушин.

— Ничего ты сейчас не знаешь, оглушен новостью и поэтому не способен думать. А вот успокоишься и, может быть, решение переменишь.

Слова Шакира, проникнутые удивлением, огорчением, укором, усилили тяжелое состояние Горбушина, и он в крайнем беспокойстве провел наступившую ночь. Вот уж когда было не до сна! Он взвешивал настоящее и заглядывал в завтрашний день, честно стараясь определить свое отношение к Рудене. Пытался представить ее женой, матерью их ребенка, думал о том хорошем, что безусловно было в ней,  — ведь умеет же она прекрасно работать! Он говорил себе, что она любит его, а он после Ларисы, наверное, никогда не сможет полюбить, так не все ли равно, на ком жениться?

Да, он очень хотел найти в себе добрые чувства к Рудене — хоть жалость, что ли… И не мог. Перед ним возникали как бы три женщины разом. Одна умела по-детски нежно лепетать, когда ласкалась к нему, в эти редкие минуты была искренней и простой. Другая оказывалась вдруг мелочной, расчетливой, раздраженной, а это пугало его. Что значит разговор о даче, о наследстве? Неужели, уверяя его в любви, на самом-то деле она норовит заглянуть в его карман?.. В третьей он чувствовал что-то от плохой актрисы. Не надо ему такой жены…

Или этот разговор с Руденой, врезавшийся в память, об «Анне Карениной»…

— Да ну тебя, Никита!  — смеялась она.  — Есть время рабочему человеку читать такие толстые книги! Нашелся свободный час, так отдыхай или какой-нибудь халтурой стремись заколотить лишнюю десятку, она всегда пригодится.