Оставшись в одиночестве, Эмма совсем запуталась в себе. Она не знала, куда ей податься, где спастись от навязчивых тревожных мыслей. Девушка плохо спала, практически не ела, а на работе постоянно отвлекалась, углубляясь в себя или начиная пристально прислушиваться к незначительным звукам.

Ей становилось легче только тогда, когда мерными волнами нахлынивала апатия, когда окружающее обретало однообразные серые оттенки, когда в голове назойливыми мухами начинали крутиться слова о неизбежной судьбе.

Но теперь все это было ненадолго. Несмотря на то что Эмма прекрасно осознавала правдивость этих слов, ей они ничего не давали. Она больше не хотела их слышать. Не желала даже произносить про себя, таким образом обманывая свои чувства, закрываясь в искусственный панцирь, — без них ей было комфортнее.

Но теперь, когда Эмме после длительных мучений удалось уснуть, ситуация ухудшилась: теперь, помимо тоски, скорби и некоторого страха, её начало терзать чувство вины. Девушка считала себя предательницей, трусливой, мерзкой, не способной даже помочь матери в трудные моменты её жизни. Слова, сказанные Роуз в том кошмаре, не выходили у Эммы из головы, мешая ей даже встать с кровати, не давая приступить к каким-либо действиям.

Но неожиданно внимание девушки привлёк странный звук, донесшийся с гостиной. Её тело упорно отказывалось подниматься с кровати, голова казалась удивительно тяжелой, но, сделав огромные потуги, Эмма всё же переселила себя. Там что-то происходило. Определенно. И теперь, после абсурдного кошмара, одно воспоминание о котором заставляло невольно содрогаться, девушка не могла оставить странности без внимания.

Тихонько подкравшись к гостиной, приоткрыв поскрипывающую деревянную дверь, Эмма, охваченная тревогой, вгляделась во тьму, нарушаемую блеклым светом настенной лампы. Странная картина предстала её глазам. Странная, печальная, душераздирающая.

Девушка увидела Томаса. Нет, не того безжалостного монстра, что некогда с безрассудным отчаянием избивал несчастную Роуз. И уж тем более не того веселого папу, планировавшего большую семейную прогулку, составлявшего список необходимых покупок. Её глазам предстал откровенно несчастный человек. Прижавшись к холодному полу, он рыдал, словно малое дитя, сотрясаясь истощенным телом, не обращая внимания на происходящее вокруг. При каждом содрогании из-под его одежды отчетливей выпирали кости, создавая удручающее зрелище. Горе убивало его. И он был одинок, чтобы с ним справиться. Слишком одинок.

Сначала Эмма хотела кинуться к нему, успокоить, поговорить по душам, но потом одумалась. Смущение, охватившее девушку в решающий момент, взяло верх над всеми её чувствами: ей казалось, что она увидела что-то непристойное, неприличное, что-то, куда ей не позволено было вторгаться, чему не следовало мешать. Сейчас было не время. Совсем не время для обсуждения чувств, поддержки — всё это, как решила дочь, нужно сделать позже, когда Томас немного опомнится, соберётся с собой, со своими мыслями.

Чуть покрасневшая, Эмма закрыла дверь и, пытаясь забыть увиденное, удалилась в свою комнату.

Совсем скоро заплескался на свежем снегу розоватый свет, яркими полосами озарилось тёмное небо, заиграли на окнах, покрытых инеем, предутренние блики. Наступало утро. Долгожданное утро, которое Эмма, несмотря на предвкушение рабочего дня, встретила даже с радостью.

Переживания по-прежнему мучили девушку, и теперь она знала, куда пойдёт вечером. Точно знала. Она уже долго, мучительно желала этого, а теперь поняла, что не нужно препятствовать. Возможно, побывав там, она почувствует себя немного лучше, а может, наоборот, усугубит ситуацию — всякое могло произойти. Но таков был зов судьбы и, с каким бы упорством Эмма не отучала себя от этих странных убеждений, на этот раз она решила покориться.

Будни выдались ужасно напряжёнными: и вроде все было обычно, однообразно, неинтересно, но нечто по-прежнему давило на Эмму, жаждало вырваться из заперти, обдать и её, и все окружающее пространство бурным энергетическим фонтаном. Если бы не мысль, крутившаяся в голове Эммы на протяжении всего дня, она бы, наверное, совсем не смогла работать. А так она знала, что все скоро закончится, что ещё немного — и она придёт к могиле матери, увидит то место, к которому так отчаянно тянулась её душа, побродит среди бесконечных рядов, усеянных искрящимися снежными крупинками.

Именно вечером, выдавшимся холодным и удивительно безмолвным, девушка отправилась к могиле матери. Скорбь все ещё одолевала её, стискивая оковами, она вспоминала свой кошмар, невольно содрогалась, но не собиралась отступать.

Она смотрела, как скользили по бесконечным рядам надгробий лунные блики, как раскидывались деревья, слушая беззвучную колыбельную ветра, как хрустел, рассыпался и струился в холодном лунном мерцании свежий снег. И с каждым шагом, который девушка делала в сторону могилы Роуз, напряжение внутри неё возрастало, заставляя сердце биться все чаще. Но это напряжение было не таким, как после кошмара, не таким, как после внезапной встречи с отцом — наверное, Эмма даже могла назвать его приятным.

Девушка приблизилась и, увидев до боли знакомые буквы на надгробной плите, омываемой серебристым лунным мерцанием, глубоко задумалась. Ей пришла мысль, что, возможно, матери там, далеко, в неведомом, и вправду лучше. Её больше не бьют, не мучают, не оскорбляют, задевая чувства, — только стужа своими скрипучими пальцами царапает надгробную плиту да отчаянно палит солнце, выжигая абстрактные узоры на безжизненном камне. Но это не самое страшное, далеко не самое страшное. Мир, до рокового дня окружавший её существо, её личное пространство, её измученную душу, был намного страшнее. Он выедал из неё энергию. Питался её радостями, местами, желаниями. А теперь ничего нет. Мир остался, а женщина канула в небытие, предаться которому решила самостоятельно.

Впрочем, к тому самому небытию, судя по всему, двигался и весь свет, что так странно, мистически, необычно разрушался таинственной организацией. Даже если мир останется, он станет другим, определенно другим. В нём не будет людей, да и, наверное, вообще не будет жизни — он сам обратится этой вечной, необъятной, непостижимой пустой. Пустота будет всюду. Абсолютно всюду.

Эмма стояла, глядя на могильные плиты, возвышавшиеся над замёрзшей землёй, и перед глазами её невольно возникала картина мира, затерявшегося в небытие, утонувшего в пучине неизбежного. Ни жизни, ни смерти — только пустота и многочисленные могилы, абсолютно ничего не значащие, служащие лишь упоминанием о каком-то прошлом. Нет ни света, ни тьмы, ни звуков, ни красок, ни чисел — только однообразное неумолчное движение, обделённое всяким смыслом.

Изменится ли что-нибудь, если организация выполнит свою миссию, если всё живое исчезнет? Эмма не знала. Совсем недавно она бы определенно ответила, что нет, даже такая катастрофа мирового масштаба не внесёт в сущее глобальных изменений, но сейчас она сомневалась, откровенно сомневалась.

Погружённая в размышления, Эмма стояла посреди старого, местами разрушенного кладбища, и ей не хотелось уходить. Какой-то её частичке казалось, что, несмотря на расстояние, Роуз рядом. Она знает, что дочь пришла, чтобы навестить её, чтобы провести с ней безмолвный, но значимый диалог. Она все слышит. И все прекрасно понимает, всё чувствует, всё принимает.

«Всё так запутанно, бредово даже, но… Но кто подтвердит, что все это — правда? Никто. А кто опровергнет? Тоже никто. Может, она и вправду рядом…», — подумала Эмма, невесело улыбнувшись.

Она снова поддалась странным мыслям, которые безудержным потоком закрадывались к ней в голову, заставляли иначе взглянуть на окружающее.

Глаза девушки были полны нескрываемой печали, на губах, несмотря на горечь, играла легкая улыбка, а по телу разливалось странное тягучее чувство, которому, с одной стороны, хотелось предаться, а с другой — побороть. Причём побороть как можно скорее.

Она не плакала, не стенала — лишь с молчаливой тоской смотрела на могилы, что приобретали зловещие очертания в переплетающихся лунных лучах.