Томас осторожно оттащил дочь от жены, как можно спокойнее попросив ту, несмотря на её сопротивления, уйти в свою комнату — там ей было лучше, безопаснее.

Но Эмма, отказывавшая верить в реальность увиденного, не была способна вообще куда-то идти. Какой-то её части хотелось кинуться к матери, схватить её за плечи и упорно тормошить, пока она не проснётся, пока не вдохнёт своими остывшими лёгкими, наполненными кровью. И девушка, находившаяся в порыве некого безрассудства, с трудом сдерживала себя от столь бессмысленного действия, часто и глубоко вздыхая, периодически судорожно сглатывая, чётко ощущая бешеное биение своего сердца.

А дальше — словно пелена, мутная, беспросветная. Последнее, что Эмма увидела, — безжизненное тело Роуз, утопающее в луже крови, что впитывалась в рваную одежду, заливалась в пронзённое горло женщины, заполняла все внутренности. Наверное, она напоминала сломанную куклу, кинутую на пол беззаботным ребёнком, пытающимся скрыть плоды своей шалости. Только куклу окровавленную, по-настоящему окровавленную.

Но вот Эмма, не помнящая, что произошло дальше, уже сидела на своей потрёпанной кровати, окидывая тесную комнату невидящим взглядом. Сердце по-прежнему отчаянно билось, воздуха решительно не хватало, а всё тело периодически сотрясалось, словно от приступив лихорадки — только на лице застыла каменная маска. Равнодушие, будто выбравшись наружу, сковало черты несчастной девушки. Но все эти безразличие было настолько фальшивым, что, если бы его кто-то увидел, его бы непременно передёрнуло.

Неприятный ком в горле становился всё ощутимей, всё больнее давил на усыплённые, но практически не покалеченные чувства. Однако Эмма продолжала осматривать комнату, поджав губы, глядя будто сквозь стремительно сгущающуюся туманную пелену.

Осознав, что сил находиться в доме больше нет, девушка тихо выбралась на улицу и, сделав рывок, побежала. Побежала, не ведая, куда — куда-нибудь, где можно обрести желанное спокойствие, где можно скрыться от проблем, стремительными волнами захлёстывающих всю её семью.

Дышать было трудно, сердце отчаянно билось, словно выпрыгивая из груди, а душу нещадно терзали образы, загадочные, туманные, но самые близкие и родные.

Эмма бежала, оступаясь, спотыкаясь об ухабы, чуть притормаживая на резких поворотах.

А небо становилось все чище, все безмятежнее, и всё дальше уносились в беспорядочной пляске тучи, всё отчетливее становились чистые лазурные полоса — словно в противоречие. Отвратительное, раздражающее, давящее на чувства.

Преодолев несколько тесных улочек, Эмма очутилась около не понаслышке знакомого дома и, тщетно пытаясь восстановить дыхание, остановилась. Мартин — вот тот человек, в помощи которого Эмма отчаянно нуждалась, — она знала это. Теперь ей казалось, что никто, кроме него, не был способен поддержать её в столь трудные минуты.

К счастью, ждать, пока кто-то впустит нежданную гостью в дом, не пришлось: Мартин стоял неподалёку от ворот, с привычной улыбкой глядя в туманную даль. Несмотря на задумчивость, Эмму он заметил почти сразу, встретив её с сияющим выражением лица. Но, сколько бы девушка ни старалась, в ответ у неё не вышло даже вымученного оскала — лишь гримаса, скорее напоминающая отвращение. Однако Сантер, обрадованный её визиту, не обратил внимания на такие мелочи, радушно проводив гостью в стены дядиного дома.

Через некоторое время они уже сидели на диване в тёплой комнате, обставленной уютной мебелью и украшениями.

Мартин наскоро сложил старые дневники, разбросанные по столу, и, проявляя прежнее дружелюбие, поинтересовался, как хочет провести с ним время Эмма. Но та промолчала: она осознала, что не может говорить о случившемся прямо, открыто, описывая подробности. И утаивать ничего не должна — иначе всё будет хуже, гораздо хуже…

Не смея обронить ни слова, Эмма, погружённая в свои мысли, сидела некоторое время с каменной гримасой на лице, пытаясь сосредоточиться, силясь решиться…

— Что-то случилось? — заволновался Мартин, удивлённый поведением гостьи.

Но девушка не ответила, тщетно пытаясь разобраться в своих чувствах.

А тем временем пушистый кот подобрался к Эмме, грациозно прыгнул ей на колени, свернулся тёплым, уютным клубочком. Довольно урча, он начал тереться о руки гостьи, выпрашивая поглаживания.

— Пожалуйста, убери кота, — почти шепотом попросила девушка, лихорадочно пытаясь согнать животное. Теперь она не могла даже смотреть на кота, так как каждая встреча с этим пронзительным взглядом значила для неё крайне много и, словно заточенный нож, наносила очередную глубокую рану её душе. Роуз ведь тоже любила кошек. Горячо любила.

Мартин, не став ослушиваться, унёс животное, а, вернувшись, попытался вежливо выяснить, в чем причина беспокойства Эммы. Но та не отвечала: она не могла, просто не могла заставить себя сказать страшные слова, сколько ни пыталась, как ни уговаривала себя.

— Сыграй мне, пожалуйста, — наконец выдавила из себя Эмма, чуть отвернувшись от взволнованного Мартина: теперь она словно боялась смотреть в его добрые голубые глаза.

Сантер дружелюбно улыбнулся, встал со своего места и направился в помещение, где хранил музыкальные инструменты. Эмма, сжавшись всем телом, какое-то время неподвижно сидела, осматривая комнату затуманенным взглядом. Внутри неё творилось что-то странное, даже, наверное, непривычное — уж чересчур новым по сравнению с немым равнодушием казалось ей теперь это ощущение. Но было страшно. Очень страшно.

К счастью, Мартин вернулся быстро и, усевшись рядом с гостьей, начал осторожно перебирать гитарные струны. Несмотря на странную боль, наполнявшую её душу, Эмма была готова слушать, погружаться в этот чудесный, неизведанный мир, сотканный звуками. Теперь музыка была для неё лучше любых слов, лекарств, прогулок — она заменяла ей всё. Всё, что могло спасти, утешить, настроить на новый жизненный лад.

И вот Мартин, полностью собравшись, взял первый аккорд. Музыка шла, рвалась, врезалась в душу, парила средь невидимых облаков, словно птица, звала, манила, прося последовать за собой в таинственные дали, — как в каком-то сказочном сне.

Пальцы музыканта, тепло улыбавшегося, нежно перебирали струны. И в каждом его движении, в каждом слове, в каждом действии отчетливо выделялось одно — любовь к жизни. Искренняя, горячая, незаменимая.

Ему не было дела до приговоров судьбы. Он просто жил, наслаждаясь каждым мгновением, воодушевляясь музыкой. Жил словно в каком-то собственном маленьком, но безумно уютном мирке, в котором теперь невольно оказалась и Эмма, совсем другая, чужая, но принятая с распростертыми объятиями.

Несмотря на противоположность характеров, им было хорошо вместе — они радовались каждым совместным мгновением, забыв о горестях и невзгодах.

Приятное тепло наполняло девушку, струилось, разливалось по всему телу. И хотя боль всё ещё тесно сковывала её, не желая отпускать, с каждым мигом она чувствовала себя всё лучше.

Кажется, что-то загоралось внутри Эммы, озаряя её, воодушевляя. Нет, это была не любовь, но что-то яркое, высшее. Что-то, что заставляло душу то трепетать, то петь, то рыдать — как забытая, но некогда обожаемая песня.

Но вот мелодия оборвалась. Мартин аккуратно снял руки с инструмента и, улыбнувшись Эмме, с горящими глазами и предложил:

— Может, я научу тебя играть?

— Нет, прости… — замялась Эмма, лихорадочно пытаясь придумать отговорку, — я не могу. Мне слишком… Эээ… В общем, не могу, прости…

Девушка нервно сглотнула и, чуть покраснев от смущения, отвернулась: она осознавала, как невнятно прозвучал её ответ — словно лепет ребёнка, на ходу продумывавшего причину своего опоздания. Но Мартин не обиделся. Он явно понимал, прекрасно понимал, что такое личное пространство.

А сила музыки, успокоившая Эмму, между тем перестала действовать. Блеклая свеча, что трепетала живым пламенем, начала догорать, и, словно тьма, надвинулась боль. Надвинулась с новой силой, пробудив воспоминания, заставив Колдвелл страдать, заживо поглотив все светлые чувства, родившиеся от прекрасной мелодии.