Но внезапно лампа, водружённая на запылённую тумбу, замигала угрожающими отблесками; огонёк отчаянно задрожал и, резко взметнувшись, погас — как в страшных кошмарах, как в фильмах, которые Эмма некогда любила смотреть на ночь вместе с друзьями. Странное леденящее чувство охватило девушку, что-то заметалось в её груди, руки сжались, невольно отпустив неготовое изделие. Ей внезапно захотелось спрятаться. Неважно, где, но укрыться, поскорее укрыться, чтобы не встретиться лицом к лицу с неведомым, таящимся во мраке.

Сердце Эммы билось предательски часто, тревога накатывала на неё неприятными ледяными волнами: она словно чувствовала, что вот-вот произойдёт нечто безумное, ужасающее. Чувствовала каждой клеточкой тела. Каждой частичкой сознания, дававшего ей абстрактные подсказки.

Девушка внимательно оглядывалась по сторонам, силясь отыскать неизвестное, но ничего не выходило. Что-то, погасившее лампу, безумно напугавшее беззащитную девушку, не показывалось. Притаилось. Ждало.

Послышались шаги. Медленные, скользящие, словно шорох опадающей листвы, словно шелест снежинок, падающих с погасшего неба. Эмма, до смерти напуганная, закрыла глаза дрожащими, липкими от холодного пота ладонями. Шаги звучали все громче, тишина становилась гнетущей — даже отец, которому тоже не спалось в столь поздний час, затих.

А дальше и вовсе произошло нечто странное. Комната, погружённая во тьму, заиграла множеством красок, закрутилась в круговороте, покрылась сверкающими блёстками. Какие-то волны, окрашенные в кроваво-красный цвет, внезапно нахлынули из ниоткуда, захлестнув неприметную комнатушку в свои глубины.

Эмма решительно не понимала, что происходит. Она вроде бы и находилась в помещении, но алая вода её не касалась — лишь плескалась вокруг, поглощая немногочисленную дешевую мебель. Девушке хотелось пронзительно закричать, позвать на помощь, однако крик, казалось, застыл в горле неприятным комом, лишив её дара речи и возможности действовать.

Единственное, что оставалось теперь делать, — наблюдать, как бесшумно пляшут кровавые волны, как переливаются на стенах спальни краски, и слушать, как подкрадывается скользящими движениями нечто кошмарное.

Эмма застыла на месте, тщетно пытаясь разобраться в происходящем. Но ничего. Всё оставалось таким же абстрактным, непонятным и безумным — словно игра взбунтовавшегося воображения.

Неожиданно послышался шумный вздох, сменившийся срывающимся шёпотом. Нечто выбралось из кровавых глубин, и скользкие мёртвые пальцы, обрамлённые ножами-когтями, крепко схватили живые, тёплые девичьи руки.

Девушка хотела вскрикнуть, но снова не смогла — получился лишь тихий, вымученный стон, напоминающий скулёж несчастного щенка.

Существо развернуло Эмму к себе, и, увидев истинный лик гостя, Эммы в очередной раз содрогнулась от ужаса. Это была Роуз. Призрачная Роуз. Но не такая, как в фильмах, книгах или телепередачах: лицо её было человеческим, только мёртвым, руки — тоже, а вот тело скорее походило на туловище морского чудовища, что, как нетрудно догадаться, обитало в глубинах кровавого моря. На руках — когти-лезвия, норовившие вонзиться в горячую плоть. И всё такое странное, расплывчатое, абсурдное.

Тем не менее руки, крепко прижимавшие Эмму к отвратительному туловищу, покрытому чешуёй, казались родными. Они принадлежали её матери. Единственной, неповторимой, горячо любимой матери. Быть может, она пришла с миром?

— Мама… — с огромными потугами выдавила из себя Эмма, пытаясь вырваться из цепких рук. Напрасно: существо держало слишком крепко, причиняя девушке боль, стремясь слопать ей все кости.

— Тварь, — внезапно процедила сквозь зубы Роуз, и слова её прозвучали, словно удар ножом, словно лезвие, вмиг пронзившее душу и тело.

Впрочем, это только Эмме казалось, что говорит существо: на самом деле, слова произносила она сама, но в то же время она же и знала, что мать таким образом хочет обратиться именно к ней. К своей дочери, на которую раньше никогда не держала зла…

— Предательница! Ненавижу тебя! Убью собственными руками! — отчаянно вопил голос, ярость в котором шипела, пенилась, безудержно клокотала. Эмма все чувствовала. Прекрасно чувствовала. Ясно ощущала, как рокочет буря негодования, вырвавшегося из невидимого барьера между ней и матерью.

Она — предательница. Жалкая, ничтожная трусиха, не защитившая мать, даже не попытавшаяся как-то уладить семейный конфликт, — ведь в прежние времена у неё это получалось восхитительно. Родители порой просили у неё помощи, говорили, чтобы она научила их, показала, как у неё получается так легко сглаживать стычки. Она учила, но бесполезно: такой талант даётся не каждому. И полагая, что Эмма им владеет, Колдвеллы, оказывается, ошибались, жутко, катастрофически ошибались.

Но уже поздно. Призрак Роуз пришёл, чтобы сообщить о ненависти, чтобы заставить дочь чувствовать то же, что не так давно ощущала мать. Ненависть к себе. Жгучую, испепеляющую, затмевающую взгляд.

Пальцы медленно скользили по рукам девушки, покрывавшимся леденящими мурашками. Кровавое море, по-прежнему окружавшее мать и дочь, кипело — кипело бесшумно, но с такой же ненавистью, с таким же безумием, с каким разрывал голову Эммы загадочный голос.

Но вот всё стихло, резко, внезапно — как после выключения телевизора. Эмма открыла глаза, пытаясь понять, что только что произошло.

Вокруг стояла мертвая тишина. Комната выглядела так же обыденно, как и всегда, и никаких призраков, намеревавшихся убить Эмму, никакого моря, разливавшегося кровавыми всплесками, в ней не было.

Безмолвие нещадно давило на барабанные перепонки, заставляло разум мучиться, велело вновь обрисовывать те смутные картины. Эмма догадалась, что все они — лишь сон, обыкновенный кошмар, какие девушке раньше доводилось видеть не один раз. Его не следовало вообще принимать всерьёз. Обычная игра воображения — не более. Этот абсурд желательно было забыть и больше не вспоминать — как все кошмары, порой рождающиеся в воображении глубокими ночами.

Но Эмма знала, что не сможет выбросить это из своей головы: такое обычно не забывают. Мысли о предательстве, о собственной трусости и никчемности теперь не давали ей покоя, и она осознавала, что продолжаться это будет не один день.

Страх, смешанный с болью, опутывал её тугими нитями, птица, что билась о клетку во сне, пробудилась в реальности. Эмма отчаянно жаждала снова увидеть мать, хотела извиниться перед ней за всё, желала сказать заветные слова, которые столь не вовремя завертелись у неё на языке. Но поздно. Шансов больше не было.

Ветер, бесновавшийся на улице, резко распахнул окно, ворвался в комнату стремительным порывом, беспорядочно раскидал изрезанные ткани. Но коже Эммы от холода стали проступать мурашки. Ей бы следовало встать с кровати, закрыть окно, но, скованная ужасом, она не решалась, а может, просто не желала — она и сама не знала.

Девушка тихо лежала, затуманенно глядя на ненастье, творившееся за окном, покорно ожидая, пока легкой поступью зашагает утро и покроется розоватыми проблесками густо-чёрное небо.

Похороны Роуз Колдвелл состоялись три дня тому назад. Не было пышных церемоний, пафосных слов, театральной музыки — только боль и спокойствие, вечное, непоколебимое спокойствие. Всё прошло слишком скромно, но, скорее всего, отпечаталось в памяти Эммы на долгие годы.

После погребения девушку начали преследовать странные чувства. Что-то будто рвало её изнутри, жаждало выбраться на свободу, показать всем свой истинный облик — как та птица, заключённая в клетку с непролазными прутьями. Эмму часто тянуло на кладбище, она пыталась сопротивляться, больше отдавать себя делам — но не всегда успешно. Работа шла хуже. Гораздо хуже.

Сначала она отправилась к Мартину, надеясь вновь увидеть, как его пальцы касаются гитарных струн, услышать его ласковый голос, обрамлённый чарующей музыкой, вступить с ним в задушевный диалог. Но юноши не оказалось в деревни. Его дядя сообщил, что срочные дела вынудили Мартина покинуть глухие края, и Эмма не удивилась. Она понимала, как мало, просто ничтожно мало значила какая-то захолустная деревушка в жизни молодого, постоянно развивающегося музыканта, несмотря на то что в душе искренне надеялась на его скорейшее возвращение.