Или, может, из дальних глубин земных? Скажем, по трещинам. Как керосин по фитилю. На Ухте, когда Федор в молодости ездил смотреть, нефть искали глубоко, дырки в земле крутили. А ведь и здесь что-то вроде черного дегтя выдавливает земля вместе с горючим газом. Может, и это — нефть? Рубашка на спине подсыхала, хорошо стало спине, горячо. Федор прилег на лузан, вытянул замлевшие ноги. Задремал промеж двух огней, в надежном тепле… Утром он не стал ждать появления синевы на небе. Направление он знал, пора было идти. Дорога предстояла нешуточная… На свою постель из лапника он сначала набросал снега, много снега. Плотно его утоптал, чтобы не рассыпался. Затем конец подстилки подтянул ближе к пламени. Зашел с другой стороны, подсунул руки под лапник, поднял всю постель и опрокинул ее вместе с утрамбованным снегом. Сам встал сверху и потоптался — для верности. Пламя, слышно, зашипело под лапником. Федор подождал еще, не выглянет ли откуда огонь. Нет, сразу сдался. Затих. Спасибо тебе, подземный огонь, всю-то ночь защищал от мороза. Спасибо тебе. Федор надел лузан, подошел к своему костерку, протянул ладони, погрел руки. И тебе спасибо, друг старый. Живи-гори до конца, не стану и тушить тебя. Снега вокруг, снега — беды не наделаешь. Надел лыжи, закинул ружье за спину и стал лицом к верхней избушке. Сегодня уже не надо никого догонять. Сегодня можно потягаться только с самим собою. Пусть свободно, без лишнего напряга, но идти придется довольно споро, с развальцем-то не получится. До темноты надо бы на свою охотничью лыжню выйти. Такая задача. С первого шага Федор взял нужный темп, вот такую именно скорость, не больше и не меньше. И затем уже целый день не сбавлял и не прибавлял. Шел и шел. Сегодня не соблазняли его никакие следы зверей: нету времени, и сил нету. Только в памяти оставлял: где что видел. А вот когда встретились следы куницы, — одной, второй да и третьей! — он чуток призадержался и сделал несколько зарубок, в одну — крестом — закрепил щепку: сюда надо прийти с ночевкой поохотиться. Может, и шалашик соорудить. Куницы того стоят.

На свою постоянную лыжню Федор вышел засветло, но пока добирался до избушки, небо снова усыпали звезды. Докатил на лыжах до самой двери.

— Пришли-приехали, — с глубоким вздохом объявил себе Федор, снял лыжи и приставил к стене.

Рядом на деревянный колышек повесил ружье. Вытащил из-за спины топор, воткнул в нижнее бревно. Все как всегда. Снял лузан и, с трудом нагнувшись, вошел в темноту избушки. Тяжело опустился на скамейку у входа. Ощупью нашарил спички. Уже после того как зажег лучину, долго сидел без движения, низко опустив плечи. Очистил усы, брови от сосулек. В избушке, не топленной уже трое суток, после леса казалось тепло.

Федор снял с крюка котелок с супом из зайчатины, заглянул в него при свете лучины. Вот славно, не промерз. Дотянулся до переднего угла, взял со стола ложку. Поставил котелок на колени и начал хлебать острохолодный суп. Не было сил разводить огонь в очаге и ждать, пока согреется. Ну, что человеку еще надо, коли есть у него в котелке такая вкусная похлебка из зайчатины! Вытащил заячью ногу и обглодал. Нет, не наелся, далеко еще было до настоящей сытости, но хватит, хватит пока. Какое-то топливо в себя он загрузил. Теперь надо открыть дымоволок и разжечь каменку. Открыл. Разжег. Дым колыхался под потолком, а Федор снова присел на скамейку. Бывает же такая усталость — как тиски. Дрова разгорелись. Федор повесил над каменкой котелок с остатками супа и котелок для чая. Прежде чем снова сесть за еду, достал рысью шкуру, осторожно расправил, растянул в дальнем от печки углу. Теперь он не жадничал, ел не спеша, согревая нутро, ел с сухарями, потом с куском сахару выпил чаю. Все, слава богу, хорошо обошлось. Федор вздохнул и перекрестился. Пусть бы и дальше так. Дай нам бог…

В избушке стало тепло. Федор разделся, потушил лучину, вытянулся на мягкой, теплой лосиной шкуре и уснул, как только голова коснулась подушки.

Родная парма-тайга тоже, видно, соскучала по Федору. Ему вот как нужна удача — и тайга давала ему охотничье счастье. Не жадничала. Словно слышала родная парма сердечную боль и тоску по Ульяне и помогала ему, помогала, выводила на его охотничью тропу свои богатства. Как иначе, без помощи пармы-тайги, усмирить будущих тестя и тещу?.. И Федор не жалел сил. Четыре месяца он то утопал по колена в снегу, то легко скользил по насту — и выслеживал, и догонял, и радовался.

Сколько же сотен верст лесных прошел он в ту зиму, выслеживая зверя, проверяя капканы и петли? Если бы вытянуть его лыжню в линию, ой, хватило бы до Кронштадта, не меньше того.

На масленицу пали сильные оттепели. Один день был такой — и небо и воздух клубились водяной пылью, но следом снова похолодало и установился крепкий-крепкий наст. Как только повеяло оттепелью, Федор вышел из лесу домой. Но похолодание не заставило себя ждать, приморозило, и на второй же день он снова ушел в лес. И обеих собак взял с собой. Неделя выдалась удачной, добыл он за это время двух лосей и одного оленя. Собаки по насту легко гнали зверя, а Федор, выждав, уже шел на их голос. Вскоре снова выпал мягкий снег, прикрыл собою наст, и снова пришлось отправить собак домой.

Как-то мать не выдержала, принесла ему в охотничью избушку домашней еды. Сидела за столом, с любовью и жалостью смотрела, как ест сын, как обтянулось его лицо сухой воспаленной кожей, какая глубокая усталая тень пролегла под глазами.

— Сам-то, сынок, когда хочешь из лесу выйти? — спросила мать. — Пора ведь. Если не раздумал на Ульяне жениться — надо и собираться. Убиваешься за-ради подарка, эвон, лица на тебе нету, и так ведь не с пустыми руками придешь…

— Не, мама, не раздумал. Как это можно раздумать на Ульяне жениться? Что ты!

— Вот и отдохни перед тем, как в Кыръядин ехать. Одни кости да кожа остались, приедешь, Ульяна тебя и не признает…

Федор улыбнулся, подошел к зеркалу на стене, провел по щекам, подбородку ладонью — н-да, глаза куда-то внутрь провалились… Вроде и постарел даже. И правда, заявишься этаким лесовиком к Ульяне — или не признает, или напугается. Да и родители, помнится, корили его, мол, гораздо он старше их дочери…

— Ладно, мама, уговорила. Вынесу лося и приду.

Вернувшись из леса, Федор отдыхал дома целую неделю. В баню ходил через день, брился, отъедался. Вспоминал, как гнался за рысью. Мать старалась кормить его повкуснее. И стал он заметно глаже, ничего, снова вошел в тело. Не столь уже выпирали кости.

В Кыръядин поехали на двух лошадях. Вторые санки взяли у соседа. Перед отъездом собрались на семейный совет и все вместе определили подарок.

Федор первой положил шкуру рыси, уже выделанную, — загляденье. Отец поболтал перед собою двумя шкурками лисицы — и положил свой вклад. Мать тоже слово сказала:

— Куницу добавьте, мужики. Хотя бы парочку. Если упираются родители… так ведь хорошая девушка во сто крат дороже любых шкурок. И Ульяне еще самой останется… вона сколько, слава богу, добыли, давно столько не было.

Все сложили и завернули в большой красивый платок. Решили взять с собой оленью тушу и задок лося. На свадьбу. Если сладится. Поехали. В Кыръядин прибыли уже после полуночи. Всех, конечно, всполошили. Затем до рассвета проговорили. Обо всем на свете — соскучились родные, давно не виделись. За разговором выяснилось и главное, Анна доложила: у Ивана Васильевича теперь все дома, а Ульяна сильно горюет и ждет Федора. Даже похудела. Мать все ругает её, и брат Пантелеймон злится. А отец вроде бы начинает Ульяну жалеть, потому — видит: не каприз у нее, а чувство.

Договорились, что завтра в обед и пойдут свататься. Втроем пойдут: мать, отец и сам Федор. Только после этого улеглись.

На следующий день запрягли одну из лошадей, в сани положили оленью тушу, прикрыли сеном. Анна, конечно, успела сбегать к подруге и шепнуть о приезде Федора с отцом и матерью. Ульяна от радости даже заплакала. Принарядились, как на большой праздник; если пригласят раздеться, чтоб не стыдно было. Федор вообще-то на службе подраздался в плечах, но после долгой беготни по лесу все же сильно похудел и выходная одежда молодости пришлась ему как раз впору: кумачовая рубаха, брюки и пиджак тонкого серого сукна. Из-под пиджака слегка высовывался вышитый подол рубахи и красивые, переливчатые кисти пояска. Был он в пимах с длинными голенищами и в шапке оленьего меха с длинными же ушами. Только сверху надел свой черный матросский бушлат. Чтобы кое-кто не забывал, что в недалеком прошлом он был матросом. Федор привязал лошадь к крыльцу. Вместе с отцом занесли они оленью тушу в сени, за ними степенно шла мать со свертком подарков.