— Мир дому сему, да пошлет господь всем доброго здравия. Да счастья вам, да достатка, — и поклонилась бабушка отдельно хозяину, отдельно хозяйке.
— Добрый вечер всем, — поклонился и Федор, взволнованный таким торжественным запевом.
— Заходите, будьте гостями, отдохните-погрейтесь. — Иван Васильевич встал с лавки, отнес свою работу в задний угол. Затем подошел к Федору. — Из дальних стран, после тяжкого дела возвращаешься домой, матрос. С приездом тебя да доброго тебе здоровья. Кажется, Михайлович будешь? Твоего, Петровна, ижемского зятя сын?
— Он это, он. Марьи моей, старшенький, слава богу, Федор. Из огня-воды вышел да живой-здравый домой правится…
Подошла и за руку поздоровалась с Федором сначала мать Ульяны, а после и Уля, побледневшая от волнения.
— Дарья, — позвал Иван Васильевич жену. — Подай-ка нам ради дальнего гостя кваса ли, пива — которое там забродить успело…
— Сейчас посмотрю, еще не пробовала, — отозвалась мать Ульяны и направилась к бочонку на помосте.
Бабушка села на лавку, развязала шаль и опустила ее на плечи. Федор пристроился рядышком.
— За-ради нас не хлопочите, — продолжала бабушка, — мы к вам не застольничать, не бражничать, мы к вам, добрым людям, по бо-ольшому делу пришли…
Мать Ульяны насторожилась. Ендову с пенистым пивом поставила на стол и осталась стоять около, сложив руки на животе, а лицо строгое, будто какого подвоха ждет.
— Какое такое большое дело, Петровна? К нам-то…
— Ой, большое, Дарьюшка. У вас есть дорогой товар. А у нас молодой купец-молодец. У вас красавица Ульяна. У нас — Федюшко, и собою ладен, и по всем статьям пригож… Любит он вашу дочку.
В это время в дом вошел молодой мужик. Усы цвета спелого ячменя, а лицом очень похож на Ульяну. Федор понял: это и есть Пантелеймон, брат Ульяны, недавно вернувшийся с войны. Пантелеймон, не останавливаясь, подошел к Федору.
— Здорово, матрос. Тоже отвоевался?
— Точно, Панте. Свое и я получил, — ответил, здороваясь за руку, Федор.
— Во-во, пусть теперь сами, кому охота, воюют. Не иначе, Федор Михайлов будешь, из Изъядора? — спросил Панте.
— Он, он, с верховьев Ижмы, матрос. Вот сестру твою пришли сватать, — опередила ответ Федора мать Ульяны ворчливым голосом.
Пантелеймон уже начал раздеваться, но, когда услышал о сватовстве, вдруг разом помрачнел:
— Ну, матрос, ежели ты со сватовством, то ошибся домом. Для тебя, парень, здесь невесты нету. Ищи в другом месте.
Сказав это, Панте вновь застегнулся и открыл дверь, чтобы выйти.
— Ты куда же, сынок? — спросила мать.
— Надо по делу, — резко бросил Пантелеймон и ушел. Выражение лица у матери было недовольное, почти брезгливое.
— Если вы по такому поводу, Петровна, то сразу скажу — в нашем доме только зря время потеряете. Такой товар у нас не продается. Ульяна нам пока не в тягость. Пока она для нас и радость и помощь.
Так сказала Дарья, сказала-отрезала и ушла к печке, считая разговор законченным. Бабушка помедлила, видно слегка ошарашенная таким резким отказом. Потом сказала мягко:
— Дарьюшка, золотце, да ведь все правда, что говоришь, все правда, кому ж такая помощница помешать может? Да ведь и то правда, что нельзя такой товар доводить до того, чтоб он лишним стал. Ой, нельзя. Добрый товар не передерживают, сама знаешь. Коли передержать, ему и цена иная будет. И пусть бог побережет вас от этого. А нонче, слава богу, светится ваша Ульянушка, как красно солнышко. Ей ли не самого пригожего выбрать…
Так продолжала бабушка свою сватовскую линию. — А ты не хлопочи об этом, Петровна, — уже с нескрываемым раздражением отозвалась Дарья. — Это уж наша забота, а в случае чего и убытки наши…
Во какая непримиримая! Хоть бы лицо подняла, пока говорила.
— Может наш Федор вам не но сердцу? Так вы его, поди, и не знаете… А я вам истинную правду скажу: человек он с большим и добрым сердцем, наш Федюшко. Не для похвальбы говорю, а как оно есть, взаправду. Да на любой работе и на охоте он ловок да удал. За ним Ульянушка как за каменной стеной будет.
— Боже нас упаси худое слово про вашего Федора сказать, — подняла-таки голову Дарья. — Ничего худого сказать не можем. Мы к Федору Михайловичу со всем уважением. Но Ульяну из дому никуда пока не отпустим. Всего-то семнадцать ей, пусть еще покрасуется, у отца-матери поживет.
— Восемнадцать скоро… через месяц, — подала вдруг голос Ульяна.
— А ты помолчи, — сердито цыкнула на нее Дарья. — Тебя еще не спрашивают… Подойник возьми да займись делом, корова до сих пор не доена. Торчишь тут… Ульяна выскочила из избы. А Дарья накинулась на мужа:
— А ты чего?! Воды в рот набрал? Или дочь надоела, избавиться норовишь?
— Дык… говорено уж, чего еще без нужды болтать. Ульяна наша не вековуха какая, чтобы за три реки отдавать. Не обессудьте, прошу, — сказал наконец свое слово Иван Васильевич.
Бабушка недовольно поджала губы, медленно подняла шаль с плеч на голову.
— Ну что ж… насильно, как говорится… Пойдем, дитятко, отсюда. Ежели нас не уважают… мы и сами можем…
Бабушка встала и, не глядя ни на кого больше, пошла к дверям.
Федор сказал ей вслед:
— Ты, бабушка, иди, а я два слова Ивану Васильевичу скажу, с глазу на глаз.
Бабушка обернулась к Федору. Голос ее стал твердым, даже удивительно, как может перемениться человек за одну минуту:
— Ежели есть что сказать — скажи, конечно. Да только не унижайся, Федюшко. Мы свататься пришли, это да, но мы не нищие какие… — Бабушка еще что-то хотела добавить, но сдержалась и вышла из избы.
Здесь для русского читателя надо сказать, что бабушка очень складно предупредила Федора, потому что по-коми тот, кто сватается, называется корасьысь. А нищий будет — просто корысь. Тут у бабушки получилась не случайная игра слов: корасьысь и корысь. Сватающийся, конечно, тоже просящий милости. Но не нищий!
В избе повисла на некоторое время настороженная тишина. И в этот момент вошла Ульяна. Федор даже обрадовался, что она вошла: пусть слышит, что он скажет ее отцу. И он сказал:
— Иван Васильевич и Дарья Трофимовна. Я целый год ждал этого часа. Как я закончу службу, как сюда приеду, как попрошу руки вашей Ульяны… Вот, и при ней скажу вам честно, от всей души. Люблю я Ульяну. Целый год сердце маялось. И, кроме Ульяны, никто мне больше не мил и не нужен. Да и ей я вроде небезразличен, знаю…
— Больно речист ты, уж до того гладко баешь… Оно конечно, взрослый мужик уже, неразумную девушку можешь обвести вокруг пальца, — перебила раздраженно Дарья Трофимовна.
— Никто меня не обманывал, — отозвалась Ульяна. — Я сама люблю Федора… вот. И ждала… только его и ждала. И кроме него, все равно ни за кого не пойду! — и заплакала.
— Молчи, говорят тебе, помолчи, — снова цыкнула Дарья на дочку. — Спрашивают тебя? Сегодня нету еще твоей воли, ты пока что сама не соображаешь, чего хочешь и кто тебе надобен. А ты, мил человек, — Дарья поклонилась Федору, — не досаждай нам больше, Христом-богом тебя прошу. Оставь ты нас и Ульяну не тревожь. Ты же годов на десять, поди, старше! Должен же понимать… не пара она тебе. И это наше последнее слово, Федор Михайлович. Ты вот без родительского благословения решил жить. А наша Ульяна не будет этак…
Федор встал.
— Иван Васильевич, а ты чего скажешь? Тот только руками развел:
— То же и скажу, Михайлович, ты уж не обижайся. Далеко отдавать нам неохота…
— Как же… говорите, будто любите родную дочь, а плакать заставляете… Одно обещаю: буду ее жалеть и беречь, всего себя положу, чтобы она горя-заботы не знала…
— Ну-ну, еще не твоя, чтобы жалеть. Не липни, Федор, ради Христа, уйди, слушать больше ничего не хочу, — уже откровенно сердилась Дарья.
— Да ведь что делать, если согласия не даете. Придётся уйти, Дарья Трофимовна. Не стану больше вам досаждать. Но скоро опять приеду. Если смущает вас родительское благословение — так и быть, отца с матерью привезу, повалимся вам в ноги все трое. Но тогда уж так просто не уеду. Если не уговорим и если сама Ульяна от своего слова не откажется, тут уж я вашу дочь увезу, заранее предупреждаю, чтобы все было честно, безобманно. Так что ждите, на масленице или чуток попозже…